Любовный недуг - Анхелес Мастретта

Эмилия осталась один на один с целой ночью ожидания. Время от времени Милагрос или Риваденейра просыпались, чтобы немного скрасить бессонницу племянницы, пока она не сжалилась над их усталостью и не уложила их, как детей, в кровать в их спальне. Она потушила там свет и вернулась в гостиную. Спать ей не хотелось. Волнение – это враг сна, а Даниэль так и не появился.

В одиночестве, под мрачным взглядом святого, нарисованного еще во времена колонии, она с тоской вспомнила покой своих склянок и книг, молчаливое постоянство Антонио Савальсы, его губы, как бальзам, который излечивал ее от страстного желания видеть Даниэля всегда рядом с собой.

На следующий день, проснувшись с первыми лучами солнца, Милагрос и Риваденейра нашли ее все еще одетой, с синими кругами под глазами и в скептическом настроении. Усугубляя ее смятение, они решили устроить прогулку по городу, побаловать и подарить ей то, что ей никогда бы не пришло в голову попросить. Они нашли самый лучший способ дать все, что нужно израненной душе, чтобы та вышла из тупика. И вечером этого дня Эмилия наконец смогла сесть и выплакать всю свою злость.

На четвертое утро, так и не дождавшись появления Даниэля, они сели на обратный поезд в Пуэблу. Эмилия была одета во все новое, вплоть до трусиков, и на губах ее была улыбка роскошной, высокомерной женщины, плод разочарования от пребывания в Городе Дворцов. Когда Хосефа увидела ее на перроне, она сказала ослепленному отцу:

– Сохрани Бог Савальсу от ее новой улыбки!

В те времена ничто не подвергалось таким переменам, как все привычное и рутинное. Мир за стенами аптеки окончательно распоясался, а все, что предсказывалось среди ее банок с травами и лекарствами, летело по стране, мутя даже самый воздух.

Временное правительство готовилось к новым выборам в октябре 1911 года. Каждое утро газеты, проснувшись для новых бесчинств, поливали грязью кого хотели. И каждый вечер группа недовольных результатами своей первой войны снова восставала против трусливой власти, которая не нашла ничего лучшего, как распустить повстанческую армию, не сделав ничего для нее.

В доме Саури обсуждали будущее родины, как в других домах обсуждают планы на завтра, а аптека напоминала обычную забегаловку, где завсегдатаи выказывали свои пристрастия и амбиции, не успев даже подняться наверх, чтобы продолжить обсуждение после тарелочки фасолевого супа, которым Хосефа угощала всякого, кто заходил к ней в столовую.

Каждый перечислял свои обиды и предсказывал возможные несчастья, каждый думал что хотел о том, что видел, и воображал что хотел о том, чего не знал. Но все сходились во мнении, что Мадеро и правительство, назначенное в ожидании новых выборов, напрасно пытались укрыться от страшных лап тигра, не согласного с их намерением усмирить его, не накормив.

Город, а наверное, и всю страну крепко держали в руках те, кто боролся за него в предыдущие годы, но главное, было непонятно, кто есть кто и что именно скрывалось за словами миллионера – сторонника Порфирио Диаса, перешедшего на сторону Мадеро, а что – за яростью разуверившегося сторонника Мадеро, готового, разоружившись, отдать сломанный карабин в знак доверия правительству, оставив при этом себе исправный револьвер.

Воспользовавшись неразберихой, консерваторы вернулись в политику, чтобы на гребне этой новой волны заполучить себе губернатора, защищающего их интересы. В противовес им, революционеры не нашли ничего лучшего, как расколоться на мелкие группки. Вместо того чтобы найти единого кандидата, каждая выставила своего, но тут вмешался Мадеро и навязал всем своего человека.

Диего Саури был охвачен тоской и политической лихорадкой. Весь день он собирал информацию и без конца обсуждал ее со всяким, кто подворачивался ему под руку. Вечером он засыпал с мыслями о происходящем, словно верил, что, постоянно прокручивая события в голове, он сможет хоть в малой степени избавиться от охватившего его ужаса.

Хосефа, готовившая еду для совершенно непредсказуемого количества ежедневных посетителей, возложила на Милагрос обязанность читать газеты, выбирать из них все самые плохие новости и держать ее в курсе относительно кошмара, творившегося в стране. К ее несчастью, Милагрос старательно исполняла ее распоряжение. Она считала своей обязанностью делать это еще и потому, что и она сама, и Риваденейра питались там каждый день. Милагрос так и не научилась обращаться с плитой, и ей казалось неуместным притворяться, что в ее возрасте она может заинтересоваться чем-то столь несущественным. Она появлялась очень рано с кипой газет и карандашом и в течение часа перед завтраком и двух часов после читала все подряд, вплоть до частных объявлений. Потом она делала Хосефе краткий отчет о самых печальных событиях, давала ей список самых гнусных заголовков и описание самых злых карикатур. В этот период у нее было как никогда мало политической работы и множество сомнений. Она не знала, к какому лагерю примкнуть, и, хотя не одобряла действий Мадеро, не хотела быть в оппозиции, от души желая, чтобы его добрые намерения возобладали над политической наивностью, которую он продемонстрировал, оказавшись у власти.

– Мне явно передалось что-то от глупого благоразумия Риваденейры, – сказала она Хосефе за несколько дней до тринадцатого июля, когда Мадеро должен был приехать в город.

Нужна была ее помощь в организации этого нового визита, но она отнеслась к делу спустя рукава, что было ей совсем не свойственно. Конечно, на вокзал придет много случайных мадеристов, несколько восторженных сторонников, а большая часть придет жаловаться, рассказывать о своих несчастьях. Милагрос и семейство Саури даже и не думали высовываться. Несмотря на формальный мир, в воздухе были слышны звуки войны, и их разочарование не вдохновляло их на то, чтобы идти и кричать здравицы кому бы то ни было.

Хосефа ограничивалась тем, что считала выстрелы, иногда долетавшие издалека. Она точно знала, когда они доносились с севера, а когда с юга, когда с фабрик около Тласкалы, когда с полей по дороге в Чолулу, а когда, как долгой ночью двенадцатого июля, совсем близко – с арены для боя быков.

Ранним утром тринадцатого июля, когда Эмилия перестала сотрясать воздух звуками своей виолончели, а Хосефа помешивать что-то в кастрюле, Милагрос вошла сообщить об убитых за этот день. В это невозможно было поверить, но федеральные войска, войска временного правительства, устроившего революцию в ожидании выборов, расстреляли более сотни мадеристов.

В течение всего дня они не проронили ни слова. Дом был погружен в молчание, когда Мадеро прибыл с визитом в город.

Все ждали, что он публично осудит федеральные войска за расстрел своих сторонников. Но этого не произошло.

– Нельзя сохранять нейтралитет, когда убивают от твоего имени, – сказал этим вечером Диего, у которого между бровями залегла глубокая складка.

Вчера утром ее не было, подумала Хосефа, когда увидела ее там же, на своем месте, на следующий день.

В течение этих месяцев Эмилия слышала самые разные мнения о самых чрезвычайных обстоятельствах, свидетелем которых она была. Пока они сидели в столовой, она старательно записывала их, а когда кто-нибудь менял свое мнение, она доставала записную книжку и вносила в нее новую позицию, не пытаясь упрекнуть говорящего в непоследовательности. Были среди друзей отца и те, кто за эти четыре недели не раз из приверженцев Мадеры становился его оппонентом, и наоборот.