Есенин. Путь и беспутье - Алла Марченко

По ночам шли дожди, к полудню прояснивалось, но ненадолго. Разыскав драную, с дедова плеча, овчинную шубу, Есенин забирался на сеновал и целыми днями либо читал, либо писал. Стихи становились все лучше и лучше, откуда что бралось? А он-то думал, что выдохся.

Перечитал, удивился, словно на себя, как на другого, из далека далекого глянул, и громко – ай да Есенин, ай да молодец! – продекламировал пушкинское: «Кастальский ключ волною вдохновенья в степи мирской изгнанников поит». Интересно, что бы сказала царскосельская колдунья, кабы уже тогда, зимой, у него были такие стихи? Ведь сказала бы что-нибудь дельное? А то: и я, мол, как и вы, под Ивана Купалу на свет родилась! В ответ на маковую его побаску:

И еще съехидничала: ежели матушка в Купальницу вас родила, почему же внуком, а не сыном купальской ночи себя именуете?

Ведьма зеленоглазая!

Впрочем, довольный собой, Есенин всерьез на Ахматову уже не злился и под Купалу, в день ведьм, в знак внутреннего с ней примирения поставил-таки свечку – за здравие. Хотел до Ивана Богослова прогуляться, да опять задождило. Константиновскому диакону ектенью заказал – заздравное моление о государыне Анне и об доме ея, а забравшись на сеновал, набросал, соперничая с Блоком, ее портрет. У Блока государыня Анна в чем-то испанском – «Вы накинете небрежно шаль испанскую на плечи… Красный розан в волосах». А у него другая. Больная, грустная, в «застылую» свою «пору». Уже знает, что семейная жизнь не сладилась, но все еще тщится при чужих людях сохранить «пристойность»:

Но так ли это? Об Ахматовой ли эти стихи? А если так, почему комментаторы на сей счет помалкивают? Впрочем, их можно понять: Есенин никому не говорил, даже не намекал, что адресатом стихотворения является Анна Андреевна Ахматова. Отметим кстати: при внешней распахнутости он был скрытен и о самом сокровенном, а тем паче о больном, саднящем, говорить не любил.

Правда, Игорь Лосиевский в биографическом повествовании «Анна Всея Руси» приводит этот текст в списке произведений, Ахматовой посвященных. К сожалению, и без ссылок на первоисточник, и без аргументов. Между тем аргументы имеются. Во-первых, в июне 1916-го среди знакомых Есенина не было ни одной женщины, принародно вздыхавшей «о том, кто за морем живет и кто от родины далеко». Во-вторых: если бы автор портрета неизвестной в розовом платке списывал героиню с другой модели, вряд ли включил бы в свой текст скрытую цитату из широко известного в те годы стихотворения Ахматовой, да еще и сохранил (в скрытой цитате) эффектную рифменную пару: ниц – ресниц.

Ахматова:

Та к я, Господь, простерта ниц:

Коснется ли огонь небесный

Моих опущенных ресниц

И немоты моей чудесной.

Есенин:

А ты, склонившаяся ниц,

Передо мной стоишь незримо,

Шелка опущенных ресниц

Колышут крылья херувима.

Как видим, Есенин тщательно копирует ритмический рисунок походки ахматовского стиха («У всего своя походка есть…»), вставляет в текст название самой громкой из ее книг («Где вербы четки уронили…») и даже дает характеристику этого сборника, первое издание которого появилось весной 1914-го: «Младой весны младые были». Целое лето читающая Россия затверживала ахматовские «Четки» наизусть, а затем грянуло 19 июля. Война «в час один» обрушила и всю прежнюю жизнь, и весь тот строй чувств и мыслей, что был запечатлен и в ее «Четках», и в его «Радунице».

Сам Есенин свидетелем младой весны королевы Серебряного века не был. А вот Клюев познакомился с Ахматовой весной 1912 года. «Вечер» еще в типографии, но юная супруга Гумилева уже печатается в новорожденном «Аполлоне». Там, в элегантной редакции модного журнала, Николай Алексеевич ее и увидел – накануне отъезда в Париж и, видимо, в том самом белом платье в пандан к белой со страусовым пером шляпе, в каком запомнят Анну Андреевну русские парижане. Из Парижа она привезет свой новый, змеиный стиль: темное в обтяжку и «парижской челки атлас». Но пока юница и причесана, и одета в русском вкусе, и Клюев, вопреки своим гомосексуальным склонностям, очарован: не женщина – «жасминный куст». Вот что пишет на сей счет Константин Азадовский в недавно изданной книге «Жизнь Николая Клюева»: «Должно быть, к этому периоду (то есть до осени 1911 года, а вернее всего, к лету 1912-го, когда Ахматова, вернувшись из Франции, жила в Слепневе. – А. М. ) относится недатированное письмо Клюева к Ахматовой, где упоминается об их недавней встрече в редакции “Аполлона”. К письму было приложено несколько стихотворений с надписью “Посвящается Гумилевой”.

Из письма видно, что Ахматова очаровала Клюева, полностью покорила его: “Извините за беспокойство, но меня потянуло показать Вам эти стихотворения, так как они родились под впечатлением встречи с Вами, – пишет ей Клюев. – Чувства, нахлынувшие помимо воли моей, для меня открытие… Спрашиваю вас: близок ли Вам дух этих стихов. Для меня это очень важно”. (Подобного излияния чувств не встречается ни в одном из других известных нам писем Клюева к женщинам.)»