Есенин. Путь и беспутье - Алла Марченко

Рассекречивание чужих тайн и при избытке документированного материала задача не из простеньких, а при острой документальной недостаточности превращается в головоломку. И все-таки кое-какие предположения сделать можно. Н. И. Гусева-Шубникова в книге «Поэмы Есенина» уже обратила внимание на то, что Есенин сравнивает шарф Анны с чадрой княжны Тамары, героини лермонтовского «Демона». Но, к сожалению, дальше констатации факта как такового не пошла: дескать, «в этих строках есть явный отзвук строк из поэмы М. Ю. Лермонтова “Демон” (1829–1839)». На мой же взгляд, и грузинская красавица, и ее «чадра» упомянуты в письме не только потому, что Анна, закутавшись в шарф, становилась слегка похожей на княжну Тамару, как ее изобразил Врубель на знаменитых иллюстрациях. Есенин конечно же видел эти работы, после смерти художника они широко и публиковались, и выставлялись. Наверняка прочел и биографию автора «Демона», написанную П. А. Висковатовым (1891). А если видел и читал, значит, знал, что в легендарной поэме зашифрована («заперта на замок тайного слова», Есенин, «Ключи Марии») история любви поэта к подруге юных дней Варваре Александровне Лопухиной, чувство к которой Михаил Юрьевич пронес через всю свою жизнь, несмотря на дальнейшие увлечения. Не исключено, что знает об этом и Анюта, как-никак, а она девушка из учительской семьи; во всяком случае, Есенин не объясняет ей, кто такая Тамара и почему носит «чадру». А вот начальная фраза: «Я еще не оторвался от всего того, что было, поэтому не проломил в себе окончательной ясности» – легкокасательно, по-есенински перекликается, аукается уже не с Лермонтовым, а с пушкинским: «Прошла любовь, явилась муза, и прояснился темный ум». Когда проломится к ясности, напишет: «Не бродить, не мять в кустах багряных Лебеды. И не искать следа… Со снопом волос своих овсяных Отоснилась ты мне навсегда…» Но в момент написания письма (до 10 июля 1916 года) полной ясности еще не было…

Поняла ли Анна Алексеевна Сардановская, простая душа, этот (двойной) намек? Вряд ли. Слишком тонок! Впрочем, может, что-то и почуяла, но не умеет выразить словом не внятное и ей самой состояние. Счастливая невеста хорошего человека, верного, любящего, великодушно простившего любимой девушке недавнее «сумасшедшее» увлечение, на виду у всей деревни – а в деревне все знают все и про всех – гуляет по ночам с детским своим «ухажером», о котором столько лет даже не вспоминала? Не вспоминала, да не забыла, не нынешнего – прежнего. Вот только тот, прежний, был слишком робок, а нынешний… Мало что груб, так еще и хвастает «нехорошестью»: хочу, мол, чтобы любили и таким. Нехорошим он ей не нравится. А ежели не нравится, зачем вступает в переписку? Анна Алексеевна Сардановская, в замужестве Олоновская, не знает ответа на коварный и вечный вопрос. Не по возрасту он ей и не по уму: «явилось большое желание», и все тут. Оттого и письмецо получается пустоватое, осторожное, не такое, какого ждет от нее Сергей: «Совсем не ожидала от себя такой прыти – писать тебе, Сергей, да еще так рано, ведь и писать-то нечего, явилось большое желание. Спасибо тебе, пока еще не забыл Анны, она тебя тоже не забывает. Мне несколько непонятно, почему ты вспоминаешь меня за пивом, не знаю, какая связь. Может быть, без пива ты и не вспомнил бы? Какая великолепная установилась после тебя погода, а ночи – волшебство! Очень многое хочется сказать о чувстве, настроении, смотря на чудесную природу, но, к сожалению, не имею хотя бы немного слов, чтобы высказаться. Ты пишешь, что бездельничаешь. Зачем же так мало побыл в Константинове? На праздник, 8-го было здесь много народа, я и вообще все достаточно напрыгались, но все-таки – А. С.»

Письмо давным-давно опубликовано, но до сих пор не отрефлектировано. Между тем процитированный текст, если читать его как письмо девушки, которая в воспоминаниях поэта осталась лучистой и светлой, как снег, напрямую отсылает нас к поэме «Анна Снегина». Во-первых, потому что письмо А. С., как и другой А. С.(Снегиной) беспричинно («Письмо как письмо. Беспричинно. Я в жисть бы таких не писал»). Во-вторых, потому, что полуфинальные сцены реального романа Сергея Есенина и Анны Сардановской, как и в поэме, развертываются на фоне прекрасного и ставшего еще прекрасней после его внезапного отъезда лета. Судите сами. В жизни: «Какая великолепная установилась после тебя погода, а ночи – волшебство!» В поэме: «Есть что-то прекрасное в лете, А с летом прекрасное в нас».

В жизни возобновлению отношений Сергея и Анны, прерванных летом 1912 года, как явствует из процитированных выше писем, предшествовало ночное свидание, во время которого ни А. С., ни С. Е. своих истинных чувств не высказали. У Анны, как уже говорилось, не нашлось слов, которые выразили бы ее настроение, а Сергей еще… «не проломил» в себе окончательной «ясности». Та же ситуация в поэме: «Расстались мы с ней на рассвете С загадкой движений и глаз». В поэме тайна двоих разгадывается по упрощенным (типовым) былинам нового времени. Героиня эмигрирует, герой, оставшись в России, приезжает на побывку в родное село, где и получает беспричинное, с лондонской печатью, письмецо, отправленное из Лондона почти в никуда – на деревню дедушке. В реальной жизни загадка, загаданная девушкой в белом (и нам, и своему детскому жениху) разрешилась не вполне. И может быть, именно поэтому первая полудетская любовь Есенина так и не пожелала ни отосниться навсегда, ни остаться всего лишь «песней и мечтой». Да, весеннее половодье чувств, утратив свежесть, вошло в приличные летнему возрасту разумные берега, а городская дурь замутила холодной накипью голубую когда-то «струю судьбы». И тем не менее: «Тот, кто выдумал твой гибкий стан и плечи, К светлой тайне приложил уста». В его тогдашнем царскосельском «плену», в одиночестве на миру причастность к этой светлой тайне – единственная отрада. Отрада, помощь, опора – чтобы не упасть, «изронив» «женьчужну душу из храба тела, чрез злато ожерелие». Кстати о златом ожерелье… Вскоре после возвращения из Константинова по случаю тезоименитства одной из царевен в Царском Селе состоялся маленький полудомашний праздник, на котором царевнам было преподнесено стихотворение Есенина «В багряном золоте закат певуч и пенен…», а царице – переплетенная в черно-белую набойку «Радуница». Письменными приношениями участие Есенина в царской забаве не ограничилось. В костюме оперного Леля он исполнил не только заказанное Ломаном приветствие, но и очень понравившуюся государыне «Русь». Царица так растрогалась, что пожаловала поэту золотые часы работы знаменитого Павла Буре. Вот только получил их Есенин не в тот же вечер, а полгода спустя и в самый неподходящий момент, перед отправкой в действующую армию, в феврале 1917-го. Ехать на фронт с золотыми часами было немыслимо. Ломан, войдя в положение, спрятал прощальный дар царицы в секретный ящик своего рабочего письменного стола, до лучших времен, на сохранение, а Есенину вручил часики попроще. До Могилева, где квартировал его пехотный боевой полк, Сергей Александрович в связи с февральским переворотом не доехал, а когда вернулся в Питер, адъютант императрицы находился уже в другом месте, то есть в тюрьме, а кабинет его был опечатан. Но история золотых часов на этом не кончилась. В пору близости с Айседорой Дункан Есенин, к случаю, рассказал при гостях эту забавную побасенку. Дункан, которой перевели рассказ возлюбленного с пятого на десятое, поняла Есенина по-своему и, увидев как-то в антикварном ювелирном золотого Буре, купила раритет, вставила под крышку свое лучшее фото и преподнесла, торжествуя, милому другу. Есенин рассвирепел и грохнул драгоценные часики об стену. К ужасу Ильи Шнейдера оказавшегося невольным свидетелей странной сцены. Ну откуда им было знать, что Есенин воспринял подарок как напоминание о том, что он снова, как много лет назад, заперт в золотой клетке…