Собственные записки. 1829–1834 - Николай Муравьев-Карсский

– Я сбирался выехать, – сказал я, – но задержан был бригом, который не имел достаточно воды, а теперь противными ветрами.

– Желал бы, чтобы вы подолее с нами остались; я очень рад вас видеть. Не имеете ли каких новостей с бригом из Греции?

– Неважные, – отвечал я; – короля греческого ожидали, но вы имеете важнейшие.

– Да, я ожидаю Галиль-пашу и всю ночь не мог от радости заснуть. Почему бы он так долго ехал?

– Верно потому, что так как о прибытии его не были посланы с известиями татары, то он хочет, чтобы слух сей распространился, дабы дать вам время приготовиться к приличному приему. Итак, вы надеетесь кончить?

– Уверен, что кончим.

– Так зачем же вы посылаете войско в Анатолию? Вы обещались государю прекратить военные действия и двигаете войска. Впрочем, я вам сего не отсоветую, делайте, как лучше знаете; я только свое мнение излагаю и спрошу вас, как я должен объяснить перед государем действие сие?

Паша отвечал с жаром, что в числе сих войск не было ни одного десятника, что это не батальоны, а команды от разных полков, с коими он не знал, куда деваться и отправлял их по сему к своему месту.

– Сколько же вы посылаете?

– Право не помню, сколько их теперь осталось в Александрии (подумав), от 2000 до 3000. Да что за дело? Мы примиримся, я вам обещался и сдержу слово.

– Без сомнения, вы этим числом не прибавите сил ваших в Анатолии; да если бы и в десять раз более послали, то дело бы не переменилось. Итак, я доложу государю повод, вами изложенный; но не знаю, как сие будет принято; впрочем, повторю обещание ваше покориться.

– Покориться? Да, я покорюсь; но если у меня будут требовать слишком много, как например, вчера мне Ачерби говорил о Сирии, о флоте, наконец, если мне скажут «встань и пошел вон», – прибавил он с сердцем, – так, разумеется, что у меня только одна жизнь, я на все пущусь в отчаянии. Меня хотят стращать! Да, нас было одиннадцать братьев, я один остался в живых, и я всегда умел оградить собственность свою; я уже сорок пять лет воюю.

– Когда это случилось? – спросил я хладнокровно.

– Это случилось, когда я еще дома жил в Румелии. Да, я искренно желаю примириться с султаном, покориться государю своему и все для сего сделаю.

– А как вы скоро думаете кончить? – спросил я хладнокровно.

– Не знаю: ведь это не от меня будет зависеть. Я ничего не буду требовать, а удовольствуюсь тем, что пожалует мне государь мой.

– Так почему же вы так убеждены, что примиритесь?

– Я имею известия из Константинополя. Ачерби же ко мне вчера с условиями пришел; я не приму постороннего участия, да и вера нам сего не позволяет.

– И очень хорошо сделаете, и государь не любит, чтобы в его дела вмешивались. Подобно сему и он не вмешивается в дела султана с вами. Не допускайте ни одной, решительно ни одной, державы в посредничество, и сие будет служить государю самым лучшим доказательством, верным залогом успеха в примирении. Сие подаст мне верную надежду, что вы успеете; я же прошу вас опять убедиться, что я не принимаю на себя звания посредника (сие было бы неприлично государю), а я прибыл к вам единственно, чтобы сообщить вам расположения его величества, о коих я вам уже говорил.

Паша притворно принял другой вид и, притворяясь веселым, с коварной улыбкой сказал:

– Хотите ли знать, как я приму Галиль-пашу? Я пошлю к нему навстречу Осман-пашу, своего адмирала со всеми флотскими чиновниками, который его встретит при входе в порт; прежде его еще встретит Галиль-чауш[112]; сие так водится всегда. Когда он въедет, Осман-паша скажет ему, что флот в печали и огорчении ожидает его приветствия и когда он отсалютует, тогда ему будут отвечать со всех судов моих. На берегу он будет встречен батальоном пехоты, и я его помещу в своем доме, а великого визиря, когда его привезут, в этих комнатах; сам же перейду в другое место и буду к ним в гости ходить.

– Так вы не будете держать визиря узником?

– Как можно! И теперь сын мой оказывает ему самые большие почести; он к нему ходит всякий день по два раза.

– Это без сомнения очень похвально, но относится только к султану, и мне приятно сие от вас слышать; но государю другое нужно: он требует вашего примирения.

– Увидите, что все кончим, как нельзя скорее, и вы еще в Константинополе о сем узнаете; посланники пошлют переговоры в Царьград.

– Да разве Галиль-паша не уполномочен?

– Это уже всегда так водится; ведь дело идет у государя со своим подданным. У нас не будет никаких бумаг или договоров письменных. Галиль-пашу я знаю, а визиря никогда не видел; помню, что однажды привели ко мне трех пленных мамелюков и когда я узнал, что один из них принадлежал сераскиру, я его тотчас отослал к Хозреву; говорят, что этот самый теперь визирем.

– Тем более ему чести, что он умел выслужиться из такого низкого звания.

– Да, говорят, что у него нет никаких способностей.

– Я слышал напротив.

– Он никогда не учился.

– Что за дело? У него, говорят, голова хорошая.

– Да у них нет порядочных и людей, некому посоветовать султану. Я ему когда советовал не предпринимать войны против России, он меня не послушал. Они не имеют и порядочных генералов. Гуссейн-паша и визирь были разбиты сыном моим.

И тут он начал опять хвалиться победами своими, говоря, что у турок не более пяти тысяч войска осталось, что многие к нему перешли и что он уже их одел по-своему, что турки в пяти переходах только от Царьграда находятся.

– Много их перешло таким образом к вам?

– Десять тысяч. У турок очень мало осталось, все почти разбежались.

– У турок было еще двадцать восемь тысяч после разбития визиря; сие я наверное знаю.

– А сколько было до того?

– Наверное не знаю, но полагаю, их было от пятидесяти до шестидесяти тысяч.

– Точно так, да что в числе, когда нет начальников порядочных?

– Без сомнения, – отвечал я, – известно всем, что вы их сильнее сделались, и оставшиеся двадцать восемь тысяч, вероятно, не устоят перед вашими войсками; на турецкие силы уже мало надежды, в начальниках они нуждаются; но теперь вам предоставлено будет снабдить султана и войском, и хорошими опытными генералами.

Разговор наш прекратился. За четверть часа до окончания оного, я услышал громкое пение в другой комнате, а вскоре вошел секретарь паши с объявлением, что с другого дня начнется пост, ибо увидели новую луну Могаремми. Я простился с пашой и спросил его, не имеет ли он еще чего-либо мне поручить.

– Нет, – отвечал он, – ничего, кроме всего сказанного мною уже вам…

При выходе были собраны муллы и молились в передней; на крыльце стояли благовестители, которые громкими голосами возвещали народу нарождение месяца; как же только я отплыл, то началась с крепости пушечная пальба. Ветер был очень сильный, и я с трудом добрался при большом волнении до своего фрегата.