Собственные записки. 1829–1834 - Николай Муравьев-Карсский

Я прибавил, что, доставив ему сии сведения, я предоставлял ему дать надлежащую веру обещаниям Магмет-Алия, которого он короче знал и против коварства коего он предостерегал меня перед моим отъездом.

– Да, – отвечал султан, – я предостерегал вас, потому что Магмет-Али всякий год переменял свое поведение.

И тут он стал меня спрашивать о разговоре его, приемах, возрасте, деятельности, после того о флоте египетском, и я обещал ему доставить записку (которую и составил) о флоте Махмет-Али, на что он изъявил желание свое. За сим он поручил нам побывать вместе у сераскира и просил меня еще не уезжать, а остаться в Царьграде до окончания дела, на что я и согласился, и султан поручил Бутеневу стараться, дабы я был доволен. Он приказал после того отвести нас в другую комнату его, дабы показать портрет его. «Посмотрите, – сказал он, – как меня написали верхом на лошади». Портрет этот был очень дурно сделан; но мы не менее того похвалили его, как и убранство комнат, которое, в самом деле, было расположено со вкусом.

31-го мы поехали в Перу[119], потому что нас звал на обед и бал австрийский посланник, по случаю дня рождения императора Франца[120],[121]. Бал был довольно великолепный, и хозяева весьма приветливы, но не присутствовал на оном французский поверенный в делах под предлогом, что он получил известие в сей день о скором прибытии посланника их, адмирала Руссена; но сие было ложно, и только потому что тот видел козни его, устроенные для низвержения тишины и спокойствия.

1-го числа я остался в Пере, потому что было бы далеко возвращаться (ибо мне надобно было еще навестить сераскира). Вечер провел я у сардинского консула.

2-го числа мы были у сераскира по приказанию султана. Он уже сложил болезнь свою, которой причина, как кажется, была в смутных обстоятельствах, причиненных приближением Ибрагима-паши. Я обратил снова внимание его на Дарданеллы, которые не могли бы устоять против малейшего напора с сухопутной стороны, и он утверждал, что все меры к укреплению сего важного места уже были предприняты. Он показал мне учение одного батальона, который стоял под ружьем на дворе, и потом повел в лавку, в которой султан всякий день проводит несколько часов, по случаю Рамазана, перед собранным народом. Мертвая тишина царствовала при сем собрании и отряды пехоты не переставали ходить взад и вперед перед окном, под коим сидел султан. Когда он вышел, мы поехали навестить патриарха Константинопольского Констанция. Старик не мог скрыть неудовольствия своего, видя содействие государя султану; но мы вскоре прекратили сей разговор, не давая ему распространяться. Оттуда мы навестили иерусалимского патриарха Афанасия, человека малозначащего[122].

Оба говорили мне много о брате моем, которого часто видели в проезд его через Константинополь. Греки, населяющие сию часть города, толпой проводили нас до пристани, откуда мы возвратились в Перу очень поздно, через прелестное кладбище в кипарисовой роще.

2-го числа пришла из Петербурга почта. Я получил несколько писем, но касательно дел мы ничего не получили: граф Нессельроде получил еще только первые известия о разбитии великого визиря и очень беспокоился на счет дел турецких. Посему Бутенев решился отправить нарочного с уведомлением о состоянии дел, чем он и занялся 3-го числа, а я отправился для изготовления бумаг к почте, которая отъезжает отсюда 6-го числа; с курьером же ничего не располагал писать, потому что, собравшись в Перу только на один день, я ничего с собой не взял на сей предмет, и все бумаги мои остались в Беуг-дере. И потому, 3-го числа я выехал из Перы и дорогой заехал к Ахмет-паше, живущему во дворце султана в Чарагане. В коридоре встретился я с адмиралом, капитан-пашой, Тагир-пашой, с коим и познакомился. Он выходил от султана. Я с ним мало говорил, но он мне показался человеком с природными дарованиями. К Ахмет-паше-муширу пришел вскоре Ахмет-паша-ферик. Так как у меня не было ничего особенного в предмете, то я мало времени у них остался, и мы занялись разговорами об устройстве войск. Не менее того я опять убедился, что Ибрагим-паша из Кютаиё не выступал, что при нем была только кавалерия и часть пехоты, и что его передовые войска даже не выходили из Кютаиё.

4-го я занялся изготовлением бумаг к отправлению с наступающей почтой в Петербург, из коих видны все действия мои по возвращении из Александрии.

5-го. Поутру прибыл к Терапии[123] французский фрегат «Галатея» с посланником вице-адмиралом Руссенем. Бутенев получил записку от рейс-ефенди, коей он просил его отменить прибытие флота, по той причине, что Порта полагала излишним сие после успеха моей поездки, и что она опасалась, дабы мерой сей не возобновились военные действия. Записку сию, свидетельствующую об успехе возложенного на меня поручения, я храню как доказательство самое явное сего успеха. Но в записке сей, весьма поздно доставленной, я усматриваю только меру, предпринятую для оправдания себя перед французским посланником, коего прибытие ускорило отправление сей записки; ибо флот наш должен на днях показаться у входа в Босфор, и турки, как кажется, желают прибытия оного. Бутенев отвечал, что он с наступающей уже почтой напишет о сем в Петербург и к адмиралу Грейгу, но что вместе с сим он просил Порту изъявить ему желание свое, на тот случай, если флот покажется у Босфора, что неминуемо должно было случиться вскоре.

Ввечеру были у Бутенева австрийский интернонц, барон Оттенфельс и посланник барон Штюрмер. На вечер были также приглашены Беуг-дерские драгоманы, и после танцев разъехались во втором часу ночи.

6-го. Я съездил с Бутеневым к вновь прибывшему французскому посланнику.

7-го. Отправлена почта, с коей и я послал донесения свои и письма к разным лицам, их коих виден ход дела в течение сего времени. Ввечеру Бутенев и я получили письма из Александрии от Россети. Письма сии были доставлены с двумя татарами, привезшими от Галиль-паши бумаги уже три дня тому назад, с содержанием условий Магмет-Али для заключения мира. Россети писал к нам, что паша требовал всю Сирию и Караманский берег Анатолии; но что он по требованию моему возвратил в Каир войска, которые посадил было на суда для отправления к армии. Он уведомлял также, что паша был весьма недоволен движением сына своего вперед и что он посылает вместе с сим к нему одного генерала с приказанием остановиться в Бруссе. Письмо сие доказывает, что паша не переставал притворствовать. Условия, которые он предлагал султану, были жестоки; но он знал, что Россия не мешается в договоры его с султаном. Он показывал себя готовым исполнить волю государя; но казалось, что ему хотелось подвинуться вперед, и весьма вероятно, что он подвинется к Бруссе, невзирая на обещания, им данные, остановиться. Россети писал, как человек, совершенно преданный паше, и содержание письма его было совсем в другом роде от разговоров его в первые дни моего пребывания в Александрии. Я остаюсь при мнении своем, что прибытие командира брига Бутенева много испортило дела наши, не менее как прибытие Галиль-паши испортило дела султана; ибо Бутенев, сближаясь с Россети и другими иностранцами против воли и наставлений моих, мог в них вселить понятия, которые он и мне выражал, что меры кротости и доброго согласия – те, коим надобно было следовать, вместо угроз, которыми я удерживал пашу, и паша с иностранцами, видя несогласие мыслей наших, мог принять поведение мое совсем иначе и полагать его не тем, которого мне велено было держаться.