Собственные записки. 1829–1834 - Николай Муравьев-Карсский

Он утвердительно сказал, что ни султан, ни приверженные к нему, никогда не откажутся от содействия России. Я узнал от Рёльи, что французы уверяли турок, что им оставалось тогда избрать владычество России или египтян, и не переставали их возмущать подобными сведениями. Наконец я объявил в конференции, что, каково бы ни было их решение, но я считаю себя в необходимости предупредить их, чтобы в случае, если что-либо случится и Ибрагим придет в Константинополь, то бы не сложили сего бедствия на те известия, которые я им сообщил, и перестал говорить, предоставив Бутеневу окончить с ними дело о вспомоществовании, которого они от России просили. Но они ничего не кончили, обещались изложить письменно свои желания и с наступлением ночи, как голодные волки, встали, дабы идти к обеду (ибо они, по случаю Рамазана, ничего не ели в течение всего дня). Беспечность непонятная!

Оттуда мы поехали к сераскиру, который принял меня очень предупредительно, но ужасно охал и показывал какие-то шишки, которые у него вышли под грудью. Болезнь его была притворная; он скоро развеселился и начал по-прежнему шутить. Он был рассудительнее прочих и признавал все меры, до сих пор принятые, как и советы мои, но казался мне гораздо снисходительнее к Магмет-Али-паше, чем прежде, так что можно было почти верить тому, что и он не был чист в поступках своих к султану, что еще более доказывалось тем, что он в конце разговора своего приносил Бутеневу весьма длинные оправдания касательно своего поведения и уверения в своей преданности султану. Я просил уведомить меня, когда я буду принят султаном, что он и обещался сделать, а меня просил доставить ему копию с донесения моего в Петербург для доклада оной султану. Я возвратился в Беуг-дере в половине 11-го часа вечера, весьма недовольный всем случившимся в течение дня.

28-го. Я был у английского и прусского министров: Мандевиля и барона Мертенса. Первый человек скромный, но второй напротив суетлив без приличия. Меня удивило, что он с неотступным любопытством расспрашивал меня об успехе моего поручения в Египте. Я сколь можно менее выставлял успех сего дела, открыл только главные обстоятельства оного, с тем, чтобы в случае, если бы Ибрагим-паша начал снова военные действия, то не дать бы французам повода торжествовать. Между тем я узнал от драгомана Пизани, что Ибрагим-паша написал письмо по-французски к поверенному в делах Варену из Кютаиё, коим он уведомлял его о полученном им приказании от отца остановиться.

Ввечеру я был у прусского министра Мертенса, который говорил Бутеневу, что слухи носились, будто Ибрагим-паша остановился не вследствие моих внушений, но вследствие прибытия Галиль-паши в Александрию. На это Бутенев отвечал, что мы совершенно равнодушны ко всем сплетням, которые будут распространяться на счет сего дела людьми, ищущими раздора и беспорядка. Мне же Мертенс говорил, что султан, вследствие устращания и внушений, которые ему делали, что Магмет-Али хотел ниспровергнуть его с престола, отвечал, что если уже он должен был лишиться своего престола, то он охотнее уступит его другу своему императору Николаю, чем бунтовщику Магмет-Алию.

29-го. Я был удивлен неожиданным визитом Ахмет-паши, что до сих пор еще никому не встречалось. Ахмет-паша сказал мне, что пришел от имени султана пригласить меня к нему, и свидание было назначено к другому дню, потому что в сей день был у Бутенева приглашены гости на бал. Далее он расспрашивал меня об обстоятельствах моих сношений с Магмет-Алием. Я ему повторил все, что сказал на конференции. Он тогда остерег нас на счет людей, преданных Магмет-Алию, говоря, что он имеет везде лазутчиков и даже может быть при нашей миссии, давая чувствовать, что и все приближенные султана не заслуживают полной доверенности. И как разговор коснулся прибытия нашего флота, то я, желая более уверить Ахмет-пашу в бескорыстии видов государя, предложил ему остановить оный в одном из заливов Черного моря, например в Бургасе, откуда бы можно было его потребовать в случае надобности; но он не согласился на сию меру, рассчитав, во сколько дней Ибрагим-паша мог бы прибыть с войском в Скутари[116], ибо мы тогда не успели бы потребовать нашего флота на помощь, Наконец, дабы более уверить его в правилах государя, я сказал ему, что до меня дошли слухи, что султану твердят, будто властелинами Царьграда должны быть Магмет-Али или император российский; но что слухи сии распространяются только людьми, ищущими совратить его с пути спасения, и призвал Бога в свидетели искренности государя. На это Ахмет-паша отвечал, что султан уже твердо решился не изменить предпринятым им правилам ввергнуть себя покровительству государя, что хотя прибегнуть в крайности к помощи соседа есть зло, но то положение, в коем он находился, есть еще большее зло, и потому, избирая из обоих зол меньшее, он с полной доверенностью ввергал себя великодушному покровительству государя, без всякого опасения.

Мы говорили с ним о предпринятых турками мерах для защиты, и он уверил меня, что они обеспечены, что у них еще до 30 000 войск может собраться между Никомидией[117] и Бруссой, Ибрагим-паша приостановил движение свое и из Кютаиё не выходил, на что он получил два приказания письменные от отца своего. Не менее того французский поверенный в делах, желая себе приписать сие, распространил слухи, что Ибрагим-паша остановился по письмам, которые он к нему писал, и показывал письмо, написанное к нему от Ибрагим-паши по-французски, коим тот уведомлял его о полученном им приказании остановиться. Но никто не ошибся на счет сего.

Ввечеру был у Бутенева бал, на коем присутствовали жены поверенных в делах и драгоманов, живущих в Беуг-дере.

30-го, перед вечером, мы отправились к султану в Чараганский дворец[118] его и были сперва приняты Ахмет-пашой, после чего пошли к султану. Он принял нас по-обыкновенному, сидя, и начал с того, что спросил у меня о буре, которая нас била близ Александрии, на что я отвечал, что мы счастливо от нее отделались, на что могли надеяться: ибо Бог покровительствовал правому делу, по коему я был послан, и при том пересказал ему вкратце сношения мои с пашою.

– Я читал, – сказал он, – записку о сем (почему я и заключаю, что разговор мой на конференции или с Ахмет-пашой был ему передан письменно) и весьма признателен государю за знаки дружбы его. Я уже простил Магмет-Алия.

– Надобно надеяться, что он почувствует милости ваши; но между тем я обязан сказать вам, что он продолжает свои вооружения, и все поступки его изложены в записке, которую я должен был, по желанию сераскира, вручить ему, но отдал ее, входя, паше, для представления вам, потому что она только сейчас поспела. (В записке сей, которую я точно вручил перед аудиенцией Ахмет-паше, не полагаясь совершенно на сераскира, а составленной из донесения моего к графу Нессельроде, я не поместил всего, что могло коснуться личности султана, но прибавил в конце предостережение, дабы не предаться совершенно обыкновенной беспечности турок, ибо Магмет-Али продолжал свои вооружения.)