Набоков и неопределенность. Случай «Истинной жизни Себастьяна Найта» - Присцилла Мейер

далеком Гленартни» (Canto First, 1) [Scott 1894: 123][178] и где появляется «охотник, возникнув из тени орешника» (Canto First, XX) [Scott 1894: 128][179]. Охотник, встретив героиню, Эллен Дуглас, восклицает: «Я встретил фею в стране фей!» (Canto First, XXII) [Scott 1894: 128]. Он становится благодетелем героини и в развязке истории раскрывает свою тайну – он не кто иной, как король Шотландии инкогнито. Земблянский король инкогнито не может стать благодетелем Гэзель, поскольку она в ином мире, но он сочувствует ей. Он – единственный в «Бледном пламени», кто способен испытывать «elfobos»[180], что на земблянском означает «неодолимый страх, насылаемый эльфами» [Набоков 1997–1999, 3: 403]; безумие Кинбота позволяет ему чувствовать и постигать то, что недоступно большинству, и помещает его на границу между двумя мирами.

В «Бледном пламени» Гэзель Шейд становится девой озера, поскольку именно озеро выбирает для того, чтобы покончить с собой мартовской ночью[181]. Как персонаж она располагается на границе между миром людей и миром духов, а также между человеком и стихотворением. Точно так же, как и «дымку», Набоков использует «пелену» («haze») как мотив, указывающий на границу между двумя мирами: в поэме Шейда миссис З. различает свой вулкан-фонтан за «пеленой» [Набоков 1997–1999, 3: 334][182], а в комментарии Кинбота, когда он описывает бегство через хребет Бера, видит далекие кряжи «в нежной дымке» [Набоков 1997–1999, 3: 403][183].

Гэзель уходит в одно из трех соединенных между собой озер (Омегу, Озеро или Зеро)[184]. Три «о» в названии озер отображают, во-первых, алфавит («омега» – последняя буква греческого алфавита, говорящая о конце); во-вторых, слово «озеро» на русском; в-третьих, число, которое стоит между зеркальными системами плюса и минуса. Вместе три названия благодаря самоубийству Гэзель указывают на границу между этим миром и потусторонним, на бесконечность и непознаваемость этого мира, а также на то, что для Набокова он связан с Россией. Объяснение Кинбота, что названия озер – это «индейские имена, искалеченные первыми поселенцами», маскирует их как американские искажения слов неизвестного происхождения [Набоков 1997–1999, 3: 359]. Подхлестнутый самоубийством Гэзель, Шейд пишет поэму в 999 строк, пытаясь найти подтверждение тому, что загробная жизнь существует, – но терпит неудачу. Только Кинбот соединяет два мира: он пишет комментарий к ненаписанной тысячной строке Шейда, описывающей его переход из этого мира в иной, и тем самым выполняет то, что оказалось пророческой строкой поэта в Песни четвертой: «Жизнь человека – комментарий к темной / Поэме без конца» [Набоков 1997–1999, 3: 338]. Любой комментарий к строке 1000 будет описывать то, чего Шейд знать не может, поскольку передал «жезл жизни» Кинботу. Последний не может знать наверняка, стали ли бы несуществующей строкой Шейда слова «Я тень, я свиристель, убитый влет», – не больше, чем мы можем знать, удастся ли Шейду встретить Гэзель в потустороннем мире.

В стихотворении Шейда «О природе электричества» есть шутка насчет существования духов, построенная на числе 999:

Есть номера у фонарей

И тот, с девяткой троекратной,

Лучист и зелен средь ветвей, —

Возможно, друг мой невозвратный

[Набоков 1997–1999, 3: 444].

Шейдовское расследование потусторонности как «I.P.H.» (аббревиатура пародирует «Общество психических исследований») оставляет ему слабую надежду на жизнь после смерти, но, несмотря на свое искусство, он материалист[185] и так и не заинтересовался спиритическими способностями Гэзель. Он оплакивает то, что ей не удалось стать нормальной привлекательной девушкой здесь и сейчас:

Но скажем честно: в школьной пантомиме

Другие плыли эльфами лесными

По сцене, что украсила она,

А наша дочь была обряжена

В Старуху-время, вид нелепый, вздорный

[Набоков 1997–1999, 3: 320].

Гэзель не может нарядиться в диснеевскую нимфу-фею из телевизионной рекламы, но она – нечто подлинное, медиум, способный соприкасаться с иными миром. Она возвращается в мир, откуда явилась, войдя в тройное «О», в естественную среду обитания духов. Возможно, из гадкого утенка, каким она была в этом мире, на другом берегу она превратится в прекрасного лебедя. Но Шейд будет «отвергать вечность», если она не содержит черт земной жизни – «Резинка, что свивается, упав, / Поверженной восьмеркой, и стопа / Вот этих самых карточек» [Набоков 1997–1999, 3: 326]. Он «знает», что никакой дух не простучит имя Гэзель на спиритической планшетке [Набоков 1997–1999, 3: 330], и распоряжается снести сарай Гентцнера из-за шумихи, начавшейся вокруг полтергейста в нем. Шейд хочет, чтобы загробный мир напоминал земной, и отвергает любую возможность коммуникации с потусторонностью. Однако Кинбот сообщает нам, что Гэзель получила послание от духа тети Мод. Подобно Кинботу, Гэзель «вертеть слова любила» [Набоков 1997–1999, 3: 321]: оба они явились из другого мира; оба – зеркальные варианты своего идеального «я», которое в нашем мире принимает гротескный вид. Им необходимо зеркало потустороннего мира, чтобы показать их идеальное обличье, то самое, которое не удается распознать обычным смертным.

В «Бледном пламени» Набоков проявляет глубокий интерес к спиритизму. Гумберт прав в одном, во всяком случае в категориях набоковского гегельянского юмористического синтеза: нужно быть и поэтом, и одновременно безумцем, чтобы распознать нимфетку. Шейд, поэт, или Кинбот, безумец, поодиночке неспособны распознать в Гэзель дух; это по силам только читателю и автору книги, имеющим доступ к обоим вариантам видения, у которых нет прочного синтеза. Глядя с точки зрения Шейда, мы оказываемся слепы к потустороннему в Гэзель и видим лишь трагедию; глядя с точки зрения Кинбота, мы оказываемся бесчувственны и невосприимчивы к нормальной человеческой семейной любви. Роман необходимо читать с трех точек зрения одновременно, и поэтому он пребывает в постоянном состоянии интерпретационного движения.

Интерес Набокова к проявлениям присутствия и посланиям умерших близких из загробного мира подогревается надеждой когда-нибудь встретиться со своими близкими, особенно с отцом, как у Федора в «Даре». В творчестве Набокова его надежда на возможность бессмертия души различима лишь исподволь; можно ее предполагать, но никогда не утверждать напрямую. Положительный ответ следует взвешивать так же старательно, как и отрицательный. Значительное число художников и философов, которые признавали мистический опыт, позволило Набокову снова и снова воображать возможность доступа к непознаваемому, к дальнейшему существованию человеческой души после смерти. Вездесущее мерцание неопределенности его романов вызывает у набоковских читателей дрожь «эльфобоса».

Часть IV. Разрушенные бинарные оппозиции[186]

Глава 5. Неопределенность

Набоков поселяет неопределенность в своих рассказчиках. Как и в случае с «Себастьяном