Кто такие русские - Сергей Кара-Мурза

Взять хотя бы общее («централизованное») отопление, устройство дворов, целые рощицы деревьев между домами, межпоколенный состав окружающих со школами и детскими садами рядом с жильем. А главное, отсутствие гетто, разделяющих людей по социальному и национальному признаку.

Все это придавало нашим городам особый национальный характер, их облик и устройство «работали» на укрепление связей народа. Западный город построен во многом по-другому, он настроен на укрепление связей их народов.

Реформа угрожает не просто подорвать, но и разрушить до основания всю систему русского быта, уже устоявшуюся как современного городского, но именно русского быта. Вся доктрина реформирования ЖКХ написана как будто с тайной целью разорвать все взаимные связи русских, порождаемые бытом.

Полным ходом идет «геттоизация» социальных групп — появляются «элитные» дома и микрорайоны, коттеджные поселки. Вокруг них высокие ограды с кодовыми замками. Реклама обещает обитателям этих гетто охрану и автономное водо-, тепло- и энергоснабжение. Эта часть населения России отделяется от основной массы русских осознанно и почти необратимо — как в начале XX века европейцы отделялись в Китае от китайцев в точно таких же «элитных» кварталах.

Но для нас более важен не этот отрезанный ломоть, а судьба целого. Что ждет 90 % домов, в которых живут люди с «нормальными» доходами? Судя по всем главным показателям, их ждет демодернизация — быстрый износ зданий и инфраструктуры до такого состояния, что многие черты современного цивилизованного быта будут нами утрачены. Мы с тревогой смотрим на грядущее изменение образа жизни большинства народа, но лишь через призму социальных прав и интересов. Но еще более важно, что это скажется на связности народа как национальной общности. Регресс быта столь же опасен для русских (как народа), как и регресс производства. Нас вышибают и из этой цивилизационной ниши.

Довольно быстро большинство русских сдвигается к быту трущобного типа — с плохим отоплением, с отказами водопровода и канализации, с отключением электричества. Это тяготы и неудобства, их можно пережить в войну. Другое дело — когда рядом вырастает «элитный» район. Тогда меняется психология, формируется сознание отверженных. Но это трущобное сознание перестает быть национальным. Посмотрите на крайний контингент в этом ряду — бездомных. У них уже нет национального чувства, они — иной народ.

Зародыш этого взгляда на мир будет нарастать у всех нас, по мере того, как будут ветшать наши дома, ставшие безмолвной жертвой реформы.

Мы говорили, что народ, как большая система, может или развиваться и укрепляться, или переживать регресс и слабеть, разрыхляться. Слабеть и разрыхляться — первая стадия болезни народа, не всегда очевидная. За ней идет деградация и разрыв связей, соединяющих людей в народ. В случае тяжелых кризисов дело доходит до архаизации — таком откате назад, что часть населения утрачивает те черты хозяйства и образа жизни, которые были присущи всему народу. Она отдаляется от него, приобретает черты племени, выпадающего из цивилизации.

Эти тяжелые, опасные для русского народа процессы были запущены во время кризиса 90-х годов, и маховик их еще не остановлен. Сейчас для нас важно вспомнить те доводы и логику, с которыми нас убедили поддержать, хотя бы пассивно, изменения в жизнеустройстве страны, толкнувшие нас на путь регресса и архаизации. Обдумать это нужно всем нам, в том числе и тем, кто агитировал за эти изменения. Будем считать, что многие из них делали это искренне, не предвидя последствий. Их ответственность этой искренностью не снимается — горе слабым, которые впадают в соблазны, но вдвойне горе тем, через которых соблазны приходят.

Здесь вспомним один из мифов, на которые опиралась доктрина деиндустриализации России, хотя он был направлен на деревню. Это миф о том, что частное хозяйство на маленьком участке эффективнее и выгоднее современных сельскохозяйственных предприятий. Под этим лозунгом и было проведено разрушение колхозов и совхозов и приготовлена к скупке земля. Надо подчеркнуть, что поддержали эту акцию исключительно горожане, а среди сельских жителей при большом опросе в 1989 г. частное предпринимательство и иностранный капитал одобрили лишь 3 и 0 %, соответственно.

Пропаганду начали кое-кто из историков, и проявили крайнюю недобросовестность. А.С. Ципко писал: «В годы нэпа, в условиях семейного производства на земле, темпы прироста сельскохозяйственной продукции намного опережали те темпы, на какие оказались способны насильственно созданные колхозы».

Это ложь. Нэп был необходимой передышкой, но импульса к развитию он не дал. К 1928 г. посевы зерновых на душу населения сократились на 9 % (в сравнении с 1913 г.), производство товарного зерна составило 48,4 % от уровня 1913 г., доля занятых в сельском хозяйстве возросла до 80 %, а в городе пришлось ввести карточки. Какие тут «темпы прироста продукции»!

В 90-е годы американские экономисты с помощью математического моделирования рассчитали шансы на успех продолжения нэпа без коллективизации. Они исходили из допущения, что СССР не проводил индустриализацию, грядущая война в учет не бралась. Оказалось, что при самом щадящем варианте, без изъятия из села средств для индустриализации, темп развития был бы слишком низким. Село не перешло бы к травопольным севооборотам и интенсивному хозяйству.

В модели ввели данные о земельном фонде, рабочей силе, численности лошадей, реальные погодные условия 1928–1940 гг. Критическим фактором оказалось поголовье тяглового скота. Его максимальный рост был рассчитан, с учетом всех условий России, на основе данных с 1882 по 1928 г. Вышло, что с 1928 к 1940 году численность рабочих лошадей выросла бы на 40 %, но на их прокорм ушел бы весь прирост урожая. Россия осталась бы с сохой, без промышленности и без атомной бомбы. Это был бы тупик.

В 90-е годы поддержка доктрине архаизации нашего села шла и справа, и слева. Писатель Д. Балашов в статье «Наших бьют!» («Советская Россия», 26.10.2000) пишет: «Не надо забывать про минувшие 70 советских лет, за которые нашу страну превратили в колониальный сырьевой придаток Запада… Да, конечно, — спутники и все прочее. Но! 80 % продуктов в стране производилось на приусадебных участках… Эти несчастные «сотки» занимали всего 4 % пахотной земли! И обрабатывались в основном тяпкой, мотыгой и граблями. То есть — наша милая власть сумела отбросить наше земледелие на тысячи лет назад, в прошлое, к временам мотыжного земледелия». 80 % продуктов производили на «сотках», мотыгами! Какую чушь печатала газета!

Реально «сотки» давали к 1990 г. 26 % всей продукции сельского хозяйства России (по фактическим ценам). Эта доля непрерывно уменьшалась по мере развития технологии крупных хозяйств. Снижалась и роль «соток» в бюджете колхозников, их доля в доходах семьи в 1989 г. составила 24,9 %. Да и этого не было бы без колхоза! Оттуда получали трактор вспахать «сотки», горючее и удобрения, грузовик отвезти картошку на рынок.

Колхоз и «сотки» не конкурировали друг с другом. Это были две неразрывно связанные части одной производственно-бытовой системы. Пытаясь развеять миф о «сотках и мотыгах», в печати выступали видные организаторы сельского производства. Они объясняли, что противопоставлять колхоз и «сотки» глупо, что продуктивность «соток» основана на взаимодействии с большим хозяйством. Нет, наш средний горожанин уже не мог подняться на уровень мышления, каким владели колхозники.