Верховный Издеватель - Андрей Владимирович Рощектаев

хорошо оказалось! Получается, клаустрофобия спасла меня от Нимрода.

Я вспомнила из какого-то анекдота: "Мне нельзя в ад – у меня клаустрофобия! И в рай нельзя – у меня агорафобия!"

Я приобняла Ромку:

– А может, ты боишься лифта, потому что в нём умер поэт?

Ромке, почитателю ДДТ, не требовалось пояснять эту фразу.

– Но ведь поэты умирали, наверное, не только в лифте? – подхватил он.

– Да… иногда умирали и на площади – агоре! – подтвердила я. – Но в лифте – оно как-то страшнее. Знаешь, все люди боятся лифтов, как и ты.

– Неужели! Все?

– Да, представь! По крайней мере, есть такой лифт, который у всех один раз в жизни – он слишком тесный и душный: люди его очень не любят, даже если он поднимает потом в просторный мир.

– Значит, у всех клаустрофобия?

– Выходит, что у всех… ну, может, кроме святых.

– А может, Шевчук имеет в виду, что из лифта мог бы получиться поэт – но не получился? – предположил Рома.

(Кто бы со стороны послушал этот разговор!..)

– На фресках же нарисована лестница Иакова, но не нарисован лифт. – продолжал Ромка. – Почему? Да потому что на лифте страшно подниматься даже в рай! Нимрод это не понял, и его "лапша" на мне не повисла!

– Почему же лифт не нарисован! – возразила я. – А колесница Ильи Пророка? Разве это – не лифт!?

– Ну, это открытый лифт!

– Всё равно лифт!

Я представила себе Дом: средний этаж нашего мира, этажи ада и этажи рая. Столько всего в прессе говорится про необходимость "социальных лифтов", но нигде не говорится про духовные.

– Почему же лифтов нет? – продолжала размышлять я. – Если просто подвижничество – это лестница, то мученичество – это уже скоростной лифт…

10. Книга Бития

– Ваше превосходительство, кадет такой-то умер. Что прикажете делать?

– Пороть! – стандартно махнул директор.

– Как?

– Конечно пороть, что же ещё!

– Простите… но он умер.

– А, умер?.. А я сначала не понял – думал, что-то

натворил. Ну тогда – Царство ему Небесное.

Старый анекдот про кадета

– Мам, смотри, что я придумал!

Ромка, как обещал, смастерил себе над кроватью гамак из покрывала и сейчас самозабвенно покачивался в нём, как в коконе.

– Полный балдёж? – весело осведомилась я, подсаживаясь на кровать и нарочно подтолкнув его в бок, чтоб сильнее качался… колбаса!

– Угу-м, – ответил сынёнок, млея.

– А так?

– Угу-м…

– А вот та-ак!?

– Ай, не надо меня бить, – захихикал он.

– Да как же тебя не бить – ты же такой хороший! Ты представляешь: как же такого не бить!

(Наверное, есть в этом какая-то особая прелесть святотатства – бить понарошку того, кто из тебя произошёл!)

– Я не знал, что ты садистка, мама.

– Нет-нет… – возразила я. – я просто подчиняюсь законам мироздания! Солнце всходит и заходит, а рука бьющего поднимается и опускается.

– А вот смотри, значит, как раз для тебя тут на стене написано: "Памятка. Штрафы за порКу вещей: За порку ключа – штраф 150 рублей, стакана – 100 рублей, полотенца – 500 рублей, графина – 1000 рублей, мебели – 3000 рублей".

Действительно, в памятке стояла опечатка.

– Это, видимо, для тех маньяков-порольщиков, которых даже неживые предметы… как бы это сказать… соблазняют на порку.

– Да, это действительно, можно было бы поставить эпиграфом…

– К чему?

– К книге Бития.

– Что за книга такая? – спросил Ромка.

– Хочешь написать роман о царе – и её не знаешь!? Выучить назубок!

– Может, это Книга Бытия? – переспросил Ромка.

– Не-ет. Книга Бытия – это о Боге, а Книга Бития – о нашем с тобой старом знакомом. О царе, который батюшка. Только этот батюшка любит до смерти бить своих детушек.

И подумала про себя. Я бы начала эту книгу так: "Битие – это мера власти! Самая точная мера рабства одного существа перед другим определяется возможностью его бить. И убить. Иметь власть и не бить – это то же самое, что иметь крылья и не летать. При этом причина бития – только сама власть, а повод может быть каким угодно.

Без повода неинтересно, потому что "царь" и его сатрапы играют с Богом в справедливость… и они должны получать максимальное удовольствие от этой игры. Обладая властью, они знают, что повод найдётся всегда – но им интересна и увлекательна сама процедура его поиска…"

Колоритного вида учитель в кантонистской школе с длинной палкой в руках прохаживался перед строем новичков.

– Смотрите, вот вы так плачете, как будто мир перевернётся от жалости к вам… а он всё не переворачивается. Мир стоит: царь построил его прочно на горьком плаче таких, как вы. Ваше бессилие – его сила. "Ну больно же!" Потрясающая фраза! Вы говорите это, прям как будто всем больно вместе с вами. "Ну больно же! Мне больно" – а от этого мир должен перевернуться и сказать: "Ой, извини, больше не буду!" Но мир-то не переворачивается, а уж извиняться, и подавно, не собирается. Тебе больно, а тому, кому ты это воплем сообщаешь – нет. Кому-то больно, а кому-то от этого о-очень даже приятно. И кричать ему, что тебе больно – "же!" – это так же умно, как орать свинье: "Ну, ешь же! ешь!" – а она и так ест! Наивные вы – с вашим "бо-ольно!" Весь мир построен по кирпичику на этом самом "больно"… а вы криком "больно" возмущаетесь, получается… чем?.. самим устройством мира? Вам сам Бог не нравится, что ли!? Значит, вы святотатцы. Значит, вас-то как раз и есть за что бить! А посмотрите-ка, что делает наш Царь во все времена со святотатцами? Включите-ка экран! Посмотрим перед нашей традиционной экзекуцией учебный фильм.

На экране появились царь и царица.

– Ну как это: я царь, а виноградник – не мой!? То есть, вообще всё моё… а вот один вот этот виноградник – не мой!? Почему я вынужден завидовать своему подданному, что у него есть то, чего нет у меня!? Не выходит у меня из головы… Да я даже есть не могу!.. спать не могу! не могу забыть, как он отказал!

– Не забыть его надо, а забить! – с улыбкой подсказала царица. – Он оскорбил тебя. Что за царство будет, если ты это так оставишь. Ну-у, садись, милый, и ешь спокойно. Ну-у!.. Дорогой ты мой! Я сама напишу и с ним сделают всё, что надо. И виноградник будет твой. Было ваше – стало наше!

– Да, правильно. Не хочет как лучше, будет как больнее! – пробурчал себе под нос царь.

Экран переключился