В окопах. 1916 год. Хроника одного полка - Евгений Анташкевич

«А сидят как!» – вдруг осенило его, хотя в том, что генералы сидели, сидят за столом, вокруг стола, не было ничего необычного, точно так же семья садится за обеденный стол, празднующие Рождество или какого-нибудь юбиляра за праздничный стол. Немного выбивались из композиции два офицера, стоявшие по сторонам от карты рядом с высокими напольными зеркалами и этот, первый, самый ближний, усевшийся своим дурацким виском. Несколько странно смотрелась нижняя часть тела Императора от пояса в сапогах и с шашкой на огромном ростовом портрете, висевшем прямо позади самого императора во плоти и крови, будто обрезанный рамкой фотоснимка Император на портрете надзирал над этими – живыми, которые сидели за столом. «Над-зи-рал!» – сыграло в уме слово, словно мячик попрыгал… «До-зи-рал!» Мячик попрыгал и затих. «Нет такого слова – «дозирал», – возразил себе фотограф, мячик затих и ждал, что его толкнут, и он покатится, и его толкнули: «До-зи-рал! Дозор! Дозо-ор!» – промычал фотограф, догадываясь, что его только что что-то посетило, но он ещё не понял что.

«Дозо-ор!!!» – вдруг внутренне зарычал он. Фотография получилась контрастная, четкая, ясная и очень светлая: «Дозор! Только дневной!» На секунду в фотографе всё замолчало и светило, как зажженное факелом: «Дозор! Дневной дозор!.. А?.. – У фотографа расширились до безумия зрачки. – А… я?.. Рэмбрант?» – засияло освещенное факелом, и фотограф без сил опустился на табурет.

* * *

Утром 2 апреля адъютант привёз пластины, завёрнутые в фирменную бумагу с названием салона, и отдал генерал-майору свиты его величества Владимиру Николаевичу Воейкову.

– Отпечатки сделал? – спросил он адъютанта.

Тот ответил с улыбкой:

– Конечно!

– Забрали?

– Так точно, вот! – Адъютант протянул конверт.

– Плакался?

– Плакался, ваше высокопревосходительство, ещё как! – грустно ответил адъютант.

– Ничего, переживёт! Рассчитались?

– Как вы велели…

– Отправьте в Петроград на Бассейнную в ателье Оцупа, пусть напечатают и передадут в канцелярию министра двора, пускай Фредериксу будет сюрприз…

* * *

«Какие-то они странные, не могут между собою договориться, кому наступать, кому не наступать… косоглазенький один за них хлопочет…»

Владимир Николаевич Воейков передал разговор, произошедший после совещания между генералами и Брусиловым, разговор верный, но странный!

«Как же Брусилову не наступать, когда перед ним австрийцы, тем более он сам этого желает. Перед ним австрийцы, а не немцы, это их боится и Эверт и Куропаткин, – так то – немцы, хотя нас против немцев вдвое больше. Как только немцы стали подпирать австрияков, так и те стали стойкими, но всё же не перестали быть австрийцами. И что это за выражение такое: «Вы всё потеряете…», а что он потеряет, кроме того, что я ему дал, даром, что ли, слёзы лил и к руке прикладывался? А может, и не лил, может, мне показалось? Да нет же, не показалось, и Аликс сказала, что лил, хотя Аликс не могла это видеть, её рядом не было, но говорит же, что лил, а раз говорит, значит, лил!»

Николай Александрович шёл упругим шагом. Сначала он хотел перейти по мосту через Днепр и сделать променад на юг, но ветер был сильный и встречный, и ему показалось, что с этого не стоит начинать, этим хорошо закончить – против ветра. Когда против ветра прогулку начинаешь, то может быстро надоесть, и тогда захочется домой, а что это за прогулка, если до моста и обратно. А вот когда начинаешь по ветру и далеко уйдёшь, то всё равно надо возвращаться, а тогда какая уже разница, по ветру или против. Против даже приятнее, когда об этом вспоминаешь, что не по, а против.

Он шёл так быстро и бодро, что одно- и двухэтажные кирпичные красные дома главной улицы Могилёва давно остались за спиной, и даже деревянные заборы пригорода и городская почта миновали, и впереди открылось широкое во все стороны поле.

Дорога, по которой он шёл, вела на Оршу.

«Непонятно другое, – думал он, – разве куда-то немцы денутся, если наступать только против австрийцев?»

Вчера он слушал своих генералов не очень внимательно, не захотелось проникаться их военными деталями и сложностями, Алексеев всё одно доложит, что и случилось. И как всё это было длинно, день стоял хороший, так хотелось выйти на воздух, а получилось только после шести пополудни: спокойно шуршали шины авто, по правую руку свинцово тёк разлившийся Днепр… Стоп! Николай Александрович на секунду остановился: «Вот почему я не пошёл на юг, и ветер здесь совсем ни при чём! Я вчера на Днепре уже был!» Он усмехнулся, разгладил усы, сам себе сказал: «И-и-и!» – и пошёл левой.

«Фотограф, какой смешной… – вспоминал он. – У нас разве своих нет, что пригласили городского… это же сколько славы ему прибудет, что снимал весь наш героический генералитет, обогатится с одного отпечатка…»

Дорога, по которой шёл царь, давно освободилась от снега и много раз высохла, и колдобины, и выемки на ней были аккуратно засыпаны, где толчёным кирпичом, где речной галькой.

«Какая хорошая дорога… – глядел Николай Александрович под ноги, – особенно где галька утрамбована…» Толченого кирпича он не любил, потому что к сапогам прилипала рыжая пыль, и в таких сапогах не очень удобно возвращаться с прогулки, кроме как если бы сапоги были коричневые, на них не видно, но коричневых сапог Николай Александрович тоже не любил, при солдатских штанах цвета хаки они смотрелись слишком вычурно.

Он увидел сверкнувшую гальку и присел: «Прямо с золотинкой, што ли? – подумал он и выковырнул небольшой камешек, чёрно-синий с охряной полоской тонкого слоя, из которой на него сверкнуло. – Пасхальная галька Фаберже, – усмехнулся царь и перекрестился за такую греховную мысль, шальную, пришедшую в голову и тут же извинительную: – Возьму-ка для беби с этой дороги… пусть порадуется, будто он тут шагал вместе со мной…»

Ветра не было, был тёплый, мягкий и ласковый воздух, царь даже не мог определить откуда; большие прозрачные массы медленно перемещались по широкой площади над полем, без видимого направления. Он услышал за спиной далёкий рокот и коротко оглянулся: за ним следовали два авто охраны: «Молодцы, держат дистанцию, научились. А может, я напрасно убрал Джунковского?..»

Царь снял перчатку, зажал в кулаке подобранный с дороги холодный камешек для сына, чтобы согреть, и… пошёл левой.

«…Нет, не напрасно, раз об этом просила Аликс!»

Упругая мысль соответствовала упругому шагу.

«Не напрасно! Сейчас дойду до той ветлы, и можно будет поворачивать обратно! Всем хорош, конечно, Джунковский, и чего бы ему было не поладить с нашим Другом, зачем было упорствовать и дать распространиться рапорту… ну, доложил мне, потихоньку, и молчи! А то ещё арестовал… Откуда вам всем знать, как наш Друг помогает беби, раз Аликс без него не может, при чем тут государственные дела?..» Николаю Александровичу это всё, вся эта суета лишних, непосвященных людей так мешала, что даже раздражала. Вообще, люди какие-то странные. Выйдите в поле, налюбуйтесь просторами, подышите свежим воздухом, вот как сейчас. А после идите по домам, к своим семьям, детям, дай Бог им здоровья… Он положил камешек в карман шинели и натянул перчатку.