В окопах. 1916 год. Хроника одного полка - Евгений Анташкевич

Эта траншея была на нейтральной земле, и, когда поднялись русские, чуть позже из своих траншей поднялись и немцы, и они бежали навстречу друг другу и встретились, перепрыгивая через эту траншею.

Его пуля вонзилась в ногу выше колена, а вышла странно, не сзади, а сбоку. Значит, она попала прямо, ударилась в кость и срикошетила вбок. Если бы она прошла насквозь, он этой раны не почувствовал бы, по крайней мере сразу, и бежал бы или прыгал дальше, но она задела кость, поэтому от боли он потерял сознание. Несколько уроков медицины, полевой хирургии, как её называл доктор Курашвили, он же и дал, поэтому Сашка был сведущий.

Но, главное, что пуля вышла, небольшие расплывы крови на штанах были в двух местах, где пуля вошла, и сбоку, где вышла.

Он ухватил за плечи немца и подтащил ближе. Странно, но немец был в полной амуниции, рядом лежал пикльхельм в новом, незастиранном суконном чехле, воротник куртки был свежий, тоже незастиранный, и ранец новый, он-то и был нужен. Сашка стал расстёгивать ремни. Новые застёжки блестели нигде не поцарапанные, без намёка на ржавчину, он открыл, запустил в ранец руку и стал щупать, надо было в первую очередь нащупать индивидуальный пакет, а может, ещё что-то полезное, не вытаскивая всего наружу, потому что вытащенное свалилось бы в жидкую грязь на дне траншеи, дождей вылилось так много, что песок не успел впитать.

Хотя траншея была уже и не траншея в полном смысле этого слова.

Говорили, что её отрыли русские по северной окраине Сморгони ещё весной, тогда это была передовая, когда в марте попытались наступать и отбили у немца пару сотен шагов. Но залегли там, где их накрыли тяжёлые пулемёты, и стали окапываться. Правильно окопаться не успели, были выбиты контратакой. Заняли немцы, и стали копать дальше, и выкопали больше, и перекинули бруствер на южную русскую сторону. Через несколько суток русские ночью в плотном тумане в самый час совы, около четырёх утра, подползли и стащили их винтовки и атаковали, но, как ни странно, тут же ночью были обстреляны немецкими бомбомётами и их и своих, и тогда все разбежались, одни на север, другие на юг. После, несколько месяцев, по обе стороны все сидели и только перекидывались минами и гранатами и насаждали проволочные заграждения. Это можно было бы считать игрой, если бы между этой траншеей и передовой русских с юга на север не протекала мелкая, но очень неудобная речка, делившая еврейское местечко Сморгонь на запад и восток. Речка называлась О́ксна, и, видать, проживавшие здесь до войны евреи так её любили, что такому плюгавому ручейку дали имя. Русские назвали бы её Переплюйка, а может, и называть бы не стали, канава и канава. У городского кладбища Оксна изгибалась и текла на северо-восток, соединялась с такой же плюгавой Гервя́ткой, образовывала болото и из болота впадала в широкую Вилию, на ближних берегах которой местные евреи так долго и в таком количестве выделывали шкуры на почти десятке заводишек, что гнилая вонь кожевенного производства не выветрилась за почти что год, когда сюда пришли немцы и война.

Так говорили.

Те, кто так говорил, сами доподлинно этого знать не могли, потому что русские пришли после 2 сентября прошлого года, после германского прорыва под Свенцянами, и появившиеся немецкие кавалеристы генерала фон Гарнье велели населявшим Сморгонь евреям убираться.

Сейчас ни от Сморгони, ни от полутора десятков кожевенных заводов не осталось и следа. Только по мусору, валявшемуся между русской и немецкой передовыми линиями, можно было определить, что две стороны сошлись в центре этого городишки, этого местечка. Артиллерия разбила всё в щебень и разгладила, как будто по городку провели ладонью, заравнивая бывшие дома, а сейчас уже только битый кирпич и обгорелые брёвна и доски. Впрочем, брёвен и досок тоже почти не осталось, всё ушло на обустройство блиндажей, траншей и окопов. Поэтому эта траншея была хотя широкая и глубокая, но разбитая и с обваленными стенками.

Сколько раз на ней сходились, столько раз её накрывала или их, или своя окопная артиллерия и превратила в череду воронок. Лишь в некоторых местах сохранились более или менее ровные стенки, тут Сашка и оказался.

Как хорошо, что немец упал мордой вниз, в его ранце всё было сухое и целое и так всего было много. Когда Сашка вытащил один за другим три индивидуальных пакета, он даже подумал, что немец совсем новенький, что ли, только что на фронте?

Было непонятно.

Пальцы скользнули по гладкому – Сашка понял, что он нащупал бутылку. Солдаты германской армии получали винный запас, шнапс, и держали его во фляжках. Сашка вытащил бутылку с залитым сургучом горлышком.

Он удивился.

Хозяйство друг друга солдаты обеих армий знали хорошо. Это были посылки мёртвых живым. Сашка знал, что где лежит и сколько его должно быть. Всё зависело только от того, когда солдат обновил содержимое: германский – ранца, русский – сидора. Немцы выуживали из русских заплечных мешков сало и настоящие крупы, ещё хороши были русские консервы, они были тоже настоящие, табачок был ничего, никогда не было сигар, совершенно никчёмным был чай, это свинское пойло могли пить только русские, причём вёдрами. Сделанные из патронных гильз зажигалки были почти одинаковые, может быть, немецкие чуть более мастеровитые. Русские выбрасывали немецкую жратву сразу, если было хоть немного своей, оставляли галеты, бекон, шнапс и всё, что было из железа, то есть металла: зажигалки, ножи, застёжки от ремней, фляги, котелки – металл у герма́на был добрый. Часы, и для тех и для других, – это обязательно. Ихний кофей был дрянь, и это свинское пойло могли пить только Гансы и Фрицы.

Сашка рассматривал бутылку.

Кровь на ноге запеклась, не текла, но Сашка знал, что стоит ногой пошевелить – и кровь снова может пойти, поэтому он сейчас выбирал всё необходимое, чтобы обработать рану и перевязать. Надо было всё сделать быстро, кто знает, сколько тут ещё придётся торчать. На бутылке он разобрал между другими словами «Ron», то есть «ром», понял он. Это было здорово. Не потому, что хотелось выпить, на самом деле выпить не хотелось, кружилась голова, и подташнивало, но ромом можно было обработать рану. Бутылка была тёмная, почти чёрная, он её поднял и посмотрел на свет – полная.

«Подходяще, – думал Сашка и приноравливался, как её открыть, горлышко было облито сургучом, а внутри, это он знал по опыту, наверняка загнана очень плотная пробка, похожие бутылки были в кабаке, где он служил, у буфетчика. – Однако странно всё это… в атаку со стеклянной бутылкой…» Он разглядывал бутылку, и вдруг ему пришла одна догадка, и он стал разглядывать немца. Догадка оказалась верной – каблуки на сапогах у немца были не стоптанные, новые, острые.

«Надо бы снять, если впору окажутся, пока не окостенел».

Ещё русским нравились германские сапоги, они были с крепкими коваными подошвами. Если попадались новые, то их хватало почти на полгода. У наших были хорошие голенища, а у германца подошва. «Вот бы вместе шили! – шутили одни, да, наверное, и другие. – Русско-германскому сапогу сносу бы не было!» Правда, с каждым годом войны сапоги и тех и других становились хуже.