Нина Берберова, известная и неизвестная - Ирина Винокурова

Действительно, никто из перечисленных не был выбран Берберовой в качестве «примера», хотя это, разумеется, не означает, что никакие примеры были ей в принципе не нужны. Но критика, похоже, именно так и расценила эти слова, а главное, приняла их на веру и дальнейших разысканий на этот счет не проводила.

Между тем пример у Берберовой, безусловно, имелся, но был выбран ею не среди русских, а среди французских автобиографий, хотя на первых же страницах «Курсива» она дает отвод и всем французам скопом: «Освобождать себя от последствий буржуазного воспитания (тяжелая задача, которой занимаются вот уже пятьдесят лет во Франции Луи Арагон и Жан-Поль Сартр) мне было не нужно…» [Берберова 1983, 1: 12].

Однако, упоминая Арагона и Сартра, Берберова почему-то умалчивает о еще одном авторе знаменитой автобиографической прозы – Симоне де Бовуар, о которой, казалось бы, ей естественно вспомнить здесь в первую очередь. И потому, что в период работы над «Курсивом» (1960–1966) автобиографические книги де Бовуар – «Воспоминания благовоспитанной девицы» (1958), «Зрелость» (1960) и «Сила обстоятельств» (1963) – были у всех на слуху, причем не только в Европе, но и в Америке. И потому, что опыт де Бовуар прямо пересекался с ее собственным опытом: они обе были профессиональными писательницами, обе были связаны с крупнейшими литераторами своего времени, обе находились в Париже в одни и те же годы, включая годы немецкой оккупации.

Но этими самоочевидными фактами дело не ограничивается. Сопоставление «Курсива» с автобиографической прозой де Бовуар обнаруживает множество других пересечений, большинство из которых не может быть списано на простую случайность. Налицо напряженный диалог с де Бовуар, идущий на всем пространстве «Курсива», хотя афишировать этот диалог Берберова отнюдь не стремится. Впрочем, иной реакции ждать было бы наивно. Ведь один из главных лейтмотивов «Курсива» как раз в том и состоит, что за всю жизнь не нашлось никого, на кого она «смогла бы опереться» [Там же: 2]. Это утверждение включает в себя и ответ на вопрос о литературных предшественниках.

Диалог с де Бовуар выходит на поверхность только на самых последних страницах книги, там, где Берберова пишет о своей поездке в Париж летом 1965 года. Приехав на несколько недель из Америки, она бродит по знакомому и когда-то любимому городу, едет «на старые места», возвращается «снова и снова на тот бульвар, что ведет от Обсерватории к вокзалу Монпарнаса», заходит в кафе, в одном из которых встречает де Бовуар:

Я заказываю еду и сижу, и смотрю, и слушаю, что происходит вокруг. И как глаза иногда, приглядевшись к темноте, начинают узнавать предметы, так моя память, медленно, ощупью, кружа вокруг сидящей в углу женщины, вдруг узнает ее. Это – Симон де Бовуар. Я увидела ее в первый раз в 1943–44 годах – веселую, оживленную, молодую. Она шла по улице, качая широкими бедрами, гладко причесанная, с глазами, светящимися жизнью и мыслью. И вот прошло двадцать два года, и я не сразу узнала ее. Толстыми неловкими пальцами она играла сломанным замком своей старой сумки, наклоненное лицо казалось упавшим, оно было как бы без глаз – заплывшее, мрачное, с тяжелыми щеками и опухшими веками. В третьем томе своих воспоминаний она писала о своей внешности. Как жестоко говорила она о себе! Вся книга полна больницами, операциями, ужасом перед старостью и смертью; она пишет о давлении крови (своем и Сартра), о близком сердечном припадке. <…> Когда я пришла, они кончали обедать. Когда я уходила, они все еще сидели. Может быть, они ждали Годо? [Берберова 1983, 2: 617–618].

Надо сказать, что описанная сцена всегда вызывала у меня подозрение. Уж больно удачное получилось совпадение: немолодая женщина, сидящая со своей спутницей в полумраке кафе, оказалась именно де Бовуар, и Берберова, пусть не сразу, но узнала ее… А потому, оказавшись в архиве Берберовой в библиотеке Бейнеке, я решила проверить эту догадку, заглянув в ее дневник 1965 года. Дневник за этот год Берберова сохранила далеко не полностью, но записи, относящиеся к летней поездке в Европу, как раз были целы. Среди этих записей нашлась и запись от 1 июля, явно имеющая отношение к делу: «В 11.30 на Монпарнасе и St. Germain. Долго ходила. Рылась в книжных магазинах. <…> Все как было, только толпы больше. Во “Флоре” – ждут Годо»[397].

«Флора», как известно, была любимым кафе де Бовуар, так что Берберова пришла туда с вполне конкретной целью. Но знаменитой писательницы в тот момент там, видимо, не было, иначе Берберова непременно отметила бы этот факт в дневнике, в котором подобные вещи отмечала особенно тщательно. Неслучайно описание внешности де Бовуар («наклоненное лицо казалось упавшим, оно было как бы без глаз – заплывшее, мрачное, с тяжелыми щеками и опухшими веками…») Берберовой пришлось взять из третьего тома ее мемуаров, почти буквально повторяя слова самого автора: «Я ненавижу свое отражение: над глазами нависло, под глазами – мешки, лицо располнело, а этот печальный вид, который придают морщины вокруг губ!..» [Бовуар 2008: 490].

Подобная «беллетризация» повествования – обычное дело в автобиографической прозе, но мотивы у каждого автора, разумеется, разные. В этом конкретном случае мотивы Берберовой достаточно сложны.

С одной стороны, для нее были крайне существенны те коннотации, которые вызывало в читательском сознании само имя Симоны де Бовуар. Три тома ее автобиографической прозы, а также знаменитая работа «Второй пол» (1949) поднимали именно ту проблему, которую Берберова поднимает в «Курсиве»: проблему самореализации творческой женщины – как в профессиональном, так и в личном плане. Упоминание де Бовуар давало Берберовой возможность поместить свою автобиографию в определенный литературный контекст и тем самым вручить читателю ключ к этой книге.

Однако у нее была и вторая, не менее важная задача: увести от разговоров о влияниях и сходстве, неизбежно возникающих в таких ситуациях. Совместить эти две во многом противоположные цели ей позволил остроумный, очень точно рассчитанный ход – сосредоточить внимание на третьем томе мемуаров де Бовуар. Эту книгу Берберова подробно разбирает в «Курсиве», не скупясь на обильные цитаты:

Сейчас она [де Бовуар. – И. В.] стала равнодушна к путешествиям, признается, что иногда н е н а в и д и т к р а с о т у. «Все равно я скоро буду лежать в могиле»… «Смерть стоит между мной и миром». «Смерть уже, собственно, началась», «…Вихрь несет меня к могиле, и я стараюсь не думать». «Может быть, покончить с собой, чтобы только не ждать?»… А где же молодые? «Молодые отнимают у меня мир», – признается она. Затем перечисляет, чего не будет: nevermore относится к лыжам, ночевкам на сене, любовникам… [Берберова 1983, 2: 619].

Свою сосредоточенность на «Силе обстоятельств» Берберова мотивирует тем, что этот том был прочитан последним («…ее книги всегда были моим чтением, и третий том ее мемуаров только что окончен мною…»), но это, похоже, только часть правды. Другая часть правды заключается в том, что «Сила обстоятельств» давала возможность сопоставить ее с «Курсивом» практически без риска навести на мысль о каком-либо сходстве. Ведь, на первый взгляд, эти два текста как раз разительно несхожи. Спад морального и физического состояния, о котором де Бовуар столь откровенно рассказала в «Силе обстоятельств» и который Берберова столь охотно живописует в «Курсиве», прямо контрастирует с ее собственным самоощущением, описанным в книге не менее детально. Вот она выходит из ресторана, где продолжает мрачно сидеть де Бовуар, не