Фурии - Кэти Лоуэ

– Покорми Поппет перед отъездом, – бросил он вслед, когда дочь вышла из кабинета и в коридоре эхом разносился цокот ее каблуков. – Это наша кошка, – пояснил он, с улыбкой поворачиваясь ко мне. – Итак, на чем мы остановились?

Казалось, декан был еще дальше от того, чтобы найти какую-либо связь между ними; имена, которые я знала, смешивались с теми, которых я не знала, и, казалось, не имели никакой связи с нашим обществом или его прошлым.

Это наполняло меня холодным чувством удовлетворения: приятно сознавать, что именно до моих тайн он хочет докопаться. Иногда, заполняя карточки, я добавляла в них кое-что от себя, что могло еще больше затруднить его исследования, хотя временами – по трудно объяснимым причинам, разве что хотелось подразнить его, устроить представление, которого он, наверное, никогда не увидит, – вписывала детали, соответствующие действительности, заполняя лакуны, которые никому, кроме нас с ним, ничего не говорили.

Разумеется, подруг я в это не посвящала, хотя порой соблазн и возникал, обычно после какого-нибудь высокомерно-холодного замечания Алекс или шуточки Робин с намеком на секрет, который мне никогда не раскроют: способ напомнить мне, что они во мне не нуждаются, их дружба и без меня продлится, а я навсегда и бесповоротно останусь посторонней, насколько бы я к ним ни приблизилась. Я бы могла рассказать им все, что знаю, но это означало бы выдать тайну, то единственное касательно «Элм Холлоу», что принадлежало мне и только мне.

Таким образом, заполнение карточек стало для меня мостиком в прошлое, где все еще продолжалась жизнь, – моя тайна, моя собственная живая история. Но сегодня я никак не могла сосредоточиться. Текст плыл перед глазами, неразборчивые слова расползались; пытаясь собраться, я энергично заморгала, но тщетно, смысл ускользал.

– Все нормально? – спросил декан.

Я повернулась: он подкатился поближе в своем кресле на колесиках, внимательно глядя на меня. Я вздрогнула: кто знает, сколько времени он вот так не сводит с меня глаз?

– Да, сэр, – неслышно ответила я.

Он подъехал еще ближе. Интересно, подумала я, откуда у него этот шрамик над глазом; заметила я и оспины на щеке.

– Вайолет, – мягко проговорил он. – Судя по виду, вы о чем-то задумались.

Я стыдливо опустила глаза.

– Да нет, сэр, все нормально.

– Это из-за Эмили Фрост? – Он сжал пальцами ручку кресла.

Я почувствовала, что мне становится жарко, щеки краснеют; наверняка примет это за знак согласия. И в каком-то смысле так оно и есть – как и все остальное, касающееся Эмили Фрост. Я ревновала к мертвой девушке. Снова.

– Мне кажется, вся школа так или иначе потрясена этим делом, – сказал он. – Вы, насколько я знаю, не были с ней знакомы, и все же… Так что нет ничего удивительного, что вы подавлены.

– Хотите отвечу честно? – негромко спросила я.

Он ожил, ему словно полегчало оттого, что я открываюсь, может, показалось, что мы сможем снова свободно поболтать и я буду вежливо смеяться его россказням, какими бы невероятными они ни были.

– Конечно.

– На самом деле все это мне совершенно безразлично.

Слова вырвались словно сами собой – постоянное постукивание ручкой оборвалось, и он медленно откинулся на спинку кресла.

Я отвернулась и, чувствуя, что взгляд его никак не оторвется от моей спины, продолжила писать. Он набрал в легкие воздуха, словно собираясь заговорить, но так и не открыл рта. Молчание казалось таким плотным, будто заполнило всю комнату; я чувствовала, что щеки мои горят; моргнув, смахнула слезинки с ресниц. Наконец – прошло, казалось, несколько минут – я услышала, как кресло с трудом катится по толстому ковру; далее – вздох; затем постукивание ручки.

Я уставилась в страницу, злясь на себя, на свою неспособность держать мысли при себе. Ведь сказанное было правдой: ее смерть меня действительно не трогала, более того, вызывала до известной степени нечто вроде облегчения. Она, как бы я того ни страшилась, не вернется, чтобы занять мое место. Или, по крайней мере, не вернется живой. И все же, все же обнаружение тела заставило их отстраниться от меня – пятого колеса в колеснице их страдания. Точь-в-точь так же повела себя мама после смерти отца. В обоих случаях меня отбросили ради мертвых, тех, память о ком более реальна, чем мое живое присутствие.

Я понимала, что веду себя по-детски; места себе не находила от роящихся в голове мыслей (и сейчас не нахожу, когда переношу те события на бумагу). Еще мне было стыдно оттого, что я показала свою глупость декану. Странная и бессмысленная ревность, которую я испытывала к мертвой девушке, слышалась даже в моем голосе. Интересно, о чем он думал, пока мы сидели в напряженном молчании. Раньше он время от времени отрывался от работы, чтобы показать мне какую-нибудь необычную гравюру или прочитать показавшийся ему особенно выразительным отрывок из книги, почти по-ребячески похихикивая при этом над невероятными смертями и придуманными заклинаниями.

Он внимательно слушал, когда я отваживалась поделиться с ним собственными мыслями, и я невольно ценила это внимание. Мне было приятно, что меня слушают, это свидетельствовало о том, что у меня есть потенциал, который я смогу реализовать, если буду уделять больше энергии и внимания своим занятиям, а не времяпрепровождению с Робин и девочками. Теперь у меня не было и этого.

Зазвучали башенные куранты, пробили девять протяжными ударами. Декан тяжело переменил положение тела, навис над открытой книгой и посмотрел на меня.

– Господи, как время-то пролетело. – Он прижал ладонь к виску. – Как вы доберетесь домой?

Я и сама себе задавала этот вопрос, ведь последний автобус ушел час назад. Стоянка опустела, все школьницы давно разъехались.

– Я… Думала, прогуляюсь.

Он поднял бровь, побарабанил пальцами по столу.

– Разве вы не в городе живете?

– В городе, – кивнула я.

Он повернулся, выглянул во двор и медленно потер подбородок.

– Нет-нет, одну я вас не отпущу. – Он тяжело поднялся с кресла. – Особенно если учесть… – Он не договорил. – Дайте мне десять минут. Я вас подвезу.

– В этом нет никакой… – начала я с напряжением, запинаясь. После аварии я ни разу не садилась в машину, сознательно избегала этого, предпочитая безопасность набитого пассажирами автобуса опасному уюту автомобиля, всегда готового попасть под колеса грузовика.

– Ничего не хочу слышать, – заявил он, сгребая свои записи и беспорядочно запихивая их в портфель. – Иначе вообще не выпущу вас отсюда. Ведь это вы из-за меня так задержались.

Он принялся прибираться на столе, время от времени поглядывая на меня. Я подошла к двери и в свою очередь посмотрела на него. Иногда казалось, что он вот-вот заговорит, словно какая-то мысль не давала ему покоя. Но всякий раз, перехватив мой взгляд, он останавливал себя и отворачивался.