Лисьи броды - Анна Старобинец

– А ты спиной к Сычу, Славка, не поворачивайся, – ответил наконец майор Бойко. – Потому как Ермил Сыч есть браконьер, религиозный мракобес и кулацкий последыш, и нашего брата он си-ильно не любит. Зато своего… брата… – майор с усилием дважды провел камнем вдоль лезвия, – он любит. И землю рыть будет, чтобы найти его раньше, чем особист наш очнется.

– В особиста-то Ермил, небось, и стрелял?

– Не знаю, Славка, – майор поморщился не то от вопроса, не то невзначай задев пальцем лезвие. – Зато я знаю, что Ермил здесь не за доверие – за интерес. А интересы наши временно совпадают.

Сыч, разогнувшись, издал короткий свист, и кобыла его бодро затрусила к нему, разбрызгивая холодную воду. Майор Бойко, двинув своего коня пятками, припустил следом.

– Тут шли, – Ермил ткнул пальцем в ничем не примечательный глинистый кусок берега.

– Где тут?.. – сощурился Бойко.

– Да вот же! Видишь, следы подков?

Майор недоуменно оглядел указанное Сычом место.

– И там еще… – охотник чуть презрительно покосился на Бойко. Нагнулся, выковырял из земли скукоженный окурок самокрутки. – Махру-то хоть видишь? Капитан твой махру курил?

– Курит, – мрачно поправил Бойко. – Что, следопыт, дальше двинем?

Со склона заросшего лесом холма вдруг с криком снялась стая птиц.

Майор насторожился:

– Там кто-то есть.

Сыч вскинул руку козырьком от полуденного солнца, другой рукой приставил к глазам бинокль – и тут же расслабленно опустил:

– Да просто зверье. – Он запрыгнул в седло. – Едем дальше.

Ермил пришпорил кобылу и направил ее рысью к холмам. Туда, где в засаде скучала банда Камышовых Котов.

Нужно было покончить с подопытным номер сто три: они уже выжали из него все, что можно. Несомненно, инъекции повысили способность сто третьего к регенерации, однако от него не приходилось ждать перехода.

Едва ли в нынешнем своем состоянии сто третий был способен рассказать кому-либо что-то внятное про лабораторию. Тем не менее Лама считал легкомысленным оставлять в живых и на воле такого свидетеля. Так что Лама взял с собой нож – тот, который извлек из собственной раны две недели назад, – и, когда стемнело, забрался на кедр. Он планировал дождаться, пока доктор уйдет к себе, а медсестра за ширмой уснет, и спокойно пробраться через окно в лазарет, и ножом, который так больно ранил его самого, перерезать горло подопытному номер сто три. Можно быть сколь угодно живучим, и даже несколько раз пережить короткую смерть, но распоротую артерию пережить невозможно.

Медсестру, если вдруг проснется, придется прирезать тоже.

Все, однако, пошло не так, как задумал Лама. Он торчал в ветвях проклятого кедра всю ночь, но никто в лазарете даже не думал спать: поздно вечером туда доставили нового пациента, и солдаты, и врач, и сестра толклись у его койки всю ночь, а к утру пришла полукровка.

На рассвете он воткнул нож в ствол кедра и прошел через метаморфоз: в теле тигра легче было сливаться с древесной корой. А потом полукровка напоила лежавшего на койке отваром, и тот встал, а затем упал, а Лама впился когтями в ствол, потому что его узнал.

Это был неприкасаемый. Тот, кто ранил Ламу в лесу две недели назад. Тот, кто ранил Ламу в Харбине шесть лет назад. Тот, кому здесь было совершенно нечего делать. Тот, кого ему запретил убивать его нынешний господин.

Полукровка ушла, и доктор ушел, медсестра осталась одна с неприкасаемым и сто третьим. Распахнула окно. Ее шея была белой и тонкой, а рука с сигаретой дрожала. Она пахла нежной, свежей, испуганной самкой. Он легко мог запрыгнуть на подоконник и перегрызть ее глотку, а после – глотку подопытного, но не стал. План теперь изменился. Неприкасаемый полностью менял дело. Теперь Ламе предстояло войти через дверь. Это требовало небольшой подготовки.

…Он прокрался вдоль берега через заросли густых камышей, осторожно ступая лапами по песчаному дну. Лисьим озером звали русские эту воду, Ху-Сянь-Хай ее называли китайцы. Лама помнил ее древнее маньчжурское имя – Дориби Омо. Прямо там, по грудь в священной воде, он прошел обратный метаморфоз и рукой нашарил на дне, под камнем, крупную закрытую раковину. Он вскрыл створки. В слизистой моллюсковой мякоти переливалась черная в перламутровой патине жемчужина неправильной формы. Она чем-то напоминала клык хищника. Лама вынул ее, понюхал и лизнул языком. Много лет назад, когда душа его еще была с ним, когда он умел возбуждаться не от крови, а от любви, он подарил одной женщине жемчужину, удивительно похожую на эту. Его женщина очень любила жемчуг, особенно черный. Она носила подарок на золотой цепочке на шее, и от постоянного соприкосновения с кожей жемчужина всегда была теплой. Она была под его руками, когда Лама сжал шею женщины и ее задушил. Они остыли одновременно, женщина и жемчужина…

Лама мотнул головой, отгоняя воспоминание из другой, давно отброшенной, как высохший кокон, жизни. Эту жемчужину он если кому и подарит, то домашней вороне своего господина. Пусть поиграет, она любит блестящие вещи. Или пусть подавится и подохнет.

Острым краем раковинной створки он расковырял себе до мяса ладонь. Эта рана должна быть рваной и воспаленной.

В лазарете бешено и пьяняще пахло свежей человеческой кровью. Как и прежде, сто третий лежал и бредил, а вот неприкасаемого там больше не было. На его койке сидел, зажмурившись, здоровенный и потный мужик лет тридцати, лесоруб. Доктор Новак зашивал глубокую, длинную рану у него на бедре. После каждого стежка лесоруб скалил зубы и негромко хрипел. Под ногами у него был подстелен кусок брезента – насквозь в крови.

– Жди. Я занят, – не глядя на Ламу, процедил доктор Новак.

Лама вежливо кивнул, но не остался ждать на пороге, а прошел в помещение и прислонился к стене в углу, всем своим видом давая понять, что мешать никому не будет; самодельная тканевая повязка у него на руке пропиталась гноем и кровью.

– Там жди! – Новак ткнул узловатым пальцем в сторону коридора.

– Дядь Иржи, да пусть стоит, жалко, что ли, – сказала медсестра и посмотрела на Ламу грустно и виновато, как будто ей было стыдно за эту чужую грубость. – Он, наверное, по-русски не понимает.

Лама снова кивнул – даже, скорей, поклонился. Новак насупился, молча наложил лесорубу последний шов и обрезал нить.

– Глаш, тампон мне дай. Спиртовой.

Медсестра торопливо раскупорила склянку со спиртом и дрожащей рукой схватила тампон.

– Лучше б, барышня, внутерь… – выдавил лесоруб.

– Внутерь ты, приятель, впрок принял, закусывать рядом можно. Глаша, что ты копаешься, сколько ждать?

– Все, уже. – Медсестра смочила тампон, но бутыль со спиртом выскользнула из рук и разбилась об край стола. В указательном и большом ее пальцах застряли осколки, кровь закапала на пол.