Лисьи броды - Анна Старобинец

Убоявшись креста, бесовка заплакала и попятилась.

– Не смейте пугать ребенка! – доктор Новак преградил Марфе путь и обернулся к двери: – Иди домой, Настенька. Не бойся, вылечу Прошку.

– Она не ребенок! – взвизгнула Марфа. – Она вовсе не человек!

Бесовка всхлипнула, развернулась и побежала к калитке. Их пес Буян захлебнулся лаем, чувствуя сатану. Слепой глупец этот доктор. Глупее Буяна. Не видит, кто перед ним. Как можно не видеть, что это сатанинская тварь, родившаяся на свет вместо Марфиной неродившейся дочки? Как можно не видеть, что она украла у ее малышки глаза? Такие же серые, как у Ермила, у старших дочерей и у Прошки…

– И как ты и грозные, огненные, громовые стрелы боится проклятый диавол и нечистый дух, демон, – бормотнула Марфа и снова грохнулась на колени. – И такаже бы раба Божия Прохора устрашилися и убоялися недруги и супостаты, ведьма Елизавета и ведьма Анастасия, и всякие нечистые духи, расскакалися и разбежалися от раба Божия Прохора восвояси и канули б, водяной в воду, земляной в землю, под скрыпучее дерево, под корень, под камень и под ветряной куст, и под холм, а дворовый, насыльный и нахожий, и проклятый диавол, и дух нечистый, изыди во мороке вон!

– Мама, – прошептал Прохор.

– Отек спадает, – с облегчением сказал Новак. – Лекарство подействовало.

– А что с ним было-то, доктор? – спросила Танька.

Она была совсем дура. Ведь ясно, что их Прошечку сглазили. Навели порчу. И что подействовало, конечно же, не лекарство, а горячая молитва любящей матери.

– У мальчика анафилактический шок.

Танины глаза затуманились. Будучи дурой, она не могла взять в толк, что сказал ей доктор. Вот Марфа, хоть раньше таких слов тоже не слышала, – поняла. Ей даже понравилось: анафематический шок. Анафема. Изгнание из общины. Проклятие.

– Это реакция… – доктор наморщил лоб, подыскивая более простые для Танькиного понимания слова. – Это случилось из-за укуса пчелы.

– Пчелы, – повторила Марфа и захихикала. – Пчела, значит, виновата…

Продолжая хихикать, она поцеловала сына в опухшие глаза и повернулась к Новаку:

– И не стыдно вам, доктор?

– Прошу прощения?

– Пчелу обвиняете, Божью тварь, а сами разве не знаете, кто во всем виноват? Не боитесь Бога?

– Я вас решительно не понимаю.

– Так вы с ней, значится, за одно, с богомерзкой ведьмой? Я слышала, она вам дает колдовские травы! Вы тоже, значит, за бесов? Вон из нашего дома!

– Интересный у старообрядцев обряд изъявления благодарности, – доктор Новак захлопнул свой чемоданчик и направился к выходу. – Поправляйтесь.

И как наше прародове во земле лежат, не чуют звону оне колокольного, ни пения церковного, и такоже бы сей мой заговор и приговор был бы крепок и нерушим во всякое время, до будущего веку, во веки. Азже силою чистою Боговой и крестом диавола проклинаю, отступи бес и диавол и нечистый дух от раба Божия Прохора, от сих дверей, от четырех углов, крестная сила с нами.

В помещении Русско-Азиатского банка все разгромлено и разграблено, кроме, собственно, сейфа – здоровенного, кубического, в заклепках, с циферблатами кодового замка. Я цепляю на шею фонендоскоп, позаимствованный в лазарете. Пашка чуть склоняет голову набок, как доверчивая собака, пытающаяся понять, что у хозяина на уме.

– А зачем вам, товарищ Шутов, эта штуковина, как у доктора?

– Чтобы слушать. Вещи могут многое рассказать, если их грамотно допросить.

– То есть вы сейчас будете допрашивать сейф?!

– А ты – вести протокол.

Он растерянно таращится то на меня, то на сейф.

– Так у меня ж карандаша с собой нет…

– Да? Тогда на шухере стой.

– Что, товарищ капитан? Я не понял.

– Рядовой Овчаренко, приказываю занять пост на улице, у входа. Сюда никого не пускать. Ни-ко-го. Даже если сам товарищ Сталин придет. Так понятней?

– Так точно! – Он воодушевленно мне козыряет и удаляется строевым шагом.

Я вдеваю в уши оливы фонендоскопа. Шифровой замок с тремя дисками для выставления комбинации; подбирать ее путем перебора можно всю жизнь, но Флинт однажды мне рассказывал про другой способ. Я прислоняю к корпусу сейфа акустическую головку фонендоскопа и начинаю медленно поворачивать первый диск – пока в ушах не раздается тихий щелчок. Я повторяю процедуру со вторым диском и с третьим – и слышу за спиной знакомый, с хрипотцой, голос:

– Я думал, ты бабу свою ищешь, Циркач. А ты зачем-то сейф ломанул.

Я не оборачиваюсь. Он сипло, со свистом, хихикает; хихиканье переходит в стрекочущее шипение.

– Пац-цанч-чик твой меня пропус-стил, – шипит он. – Вообщ-ще не з-заметил.

– Ты умер, Флинт.

– Конечно, умер. Ты ж меня и добил. Монетку с-сунул – только это был дохлый номер. Монетку твою я не взял. Решил тебя навещ-щать.

Он придвигается ко мне совсем близко, я чувствую спиной сырой холод. Как будто прямо позади меня открылся промерзший, заброшенный погреб. Его рука, вся в пятнах запекшейся крови, ложится поверх моей дрожащей руки. Мы вместе тянем на себя дверцу сейфа – и она подается.

Флинт дружески хлопает меня по плечу ледяной ладонью и принимается деловито копаться в сейфе. Листает потрепанную, исписанную шифром тетрадь. Вертит в грязных пальцах фотоаппарат «Минокс». Разворачивает сложенную вчетверо карту местности: окрестности Лисьего озера, химическим карандашом отмечен маршрут, завершающийся жирным кружком. Швыряет карту на пол.

– Золотиш-шко! – он взвешивает на ладони тускло поблескивающего идола с телом лисицы, женской головой и тремя хвостами.

Последним он вынимает из сейфа старинный меч:

– Вот это, я понимаю, перо! Япошки умеют делать, – костлявым пальцем с каемкой земли под ногтем он гладит лезвие заточенного клинка.

Из рассеченной подушечки пальца капает кровь.

– Бери золотую бабу с хвостом и рви когти, Кронин.

Он убирает руки, и холод за моей спиной исчезает – как будто резко закрыли погреб. В моей руке – самурайский меч. Из порезанного пальца сочится кровь, капля падает на разложенную на полу карту, прямо на карандашный кружок.

С улицы доносится решительный голос Пашки:

– Товарищ замполит! Товарищ Шутов приказал никого не пускать!

– Да что ты, рядовой, себе, так сказать, позволяешь?! Как офицер, ответственный за коммунистическую сознательность, я при вскрытии обязан присутствовать!

– Товарищ Шутов четко сказал – не пускать. Будь это хоть сам, грит, товарищ Сталин!