Симметрия желаний - Эшколь Нево

выражение озабоченности. В нескольких метрах от меня, возле большой колонны в центре зала высилась скульптура – руки, простертые к небесам. Я подошел ближе. Скульптура называлась «Неопалимая купина». Никогда не думал, что библейский куст способен испытывать боль. Мужчина, стоявший рядом со скульптурой, кричал в телефон: «Я больше ему не доверяю!» И после паузы: «Он за это заплатит!» Меня снова обожгло мыслью, что «он» – это я. И что я заплачу за первородный грех. Мимо, громко стуча каблуками, прошла женщина. Она говорила на ходу: «Им намного легче переворачиваться с живота на спину, чем со спины на живот». Мне показалось, что она разговаривает сама с собой. Я посмотрел направо, потом налево. Я понятия не имел, куда идти. Где слушается мое дело? Где найти Черчилля? И потому я сделал то, что сделал бы на моем месте Черчилль, – подошел к самой хорошенькой в вестибюле женщине, молодой адвокатессе с открытым лицом и в белой блузке, идеально оттенявшей ее шоколадного оттенка кожу. Она сразу поняла, каким процессом я интересуюсь, и сказала, что его ведет судья Довев. В окружном суде.

– Окружной суд? А где это? – с тревогой спросил я. При слове «окружной» перед моим мысленным взором вставало серое здание рядом с армейской базой Црифин.

– Это здесь, на третьем этаже, справа, – успокоила меня адвокатесса и указала на лифт.

* * *

Моего появления в зале суда Черчилль не заметил.

Я тихонько сел в последнем ряду, у стены.

Черчилль как раз выступал. Под мантией его и без того широкая спина казалась еще шире; руки он раскинул в стороны, точно орлиные крылья. Я старался вникнуть в суть дела: вроде бы речь шла о каком-то документе, который, по утверждению Черчилля, мог быть принят во внимание в силу своего существования, но не мог служить доказательством. Или наоборот. Через несколько минут я оставил эту попытку и переключился на всякие мелкие детали: как Черчилль повышает или понижает голос, подчеркивая значимость своих слов, как повторяет одно и то же слово, как задает риторические вопросы типа «О чем вообще мы говорим?». Как слюнит палец перед тем, как перевернуть страницу, – жест, бессовестно слизанный у Яары; как вворачивает выражения вроде «преступное деяние», «в расширительном толковании» или «в должном месте в должное время». Я ни разу не слышал, чтобы он произносил нечто подобное, когда мы вместе смотрели футбол, но у меня не возникло ощущения, что Черчилль притворяется или рисуется; за всеми его высокопарными фразами и театральными жестами чувствовалась спокойная внутренняя убежденность, знакомая мне по нашим спорам, та убежденность, которая не оставляет оппоненту иного выбора, кроме как сдаться или, по меньшей мере, на один краткий, но решающий миг усомниться в собственной правоте.

Справа от него сидел адвокат защиты и потирал подбородок, словно раздумывал, чем ответить на обрушившийся на него поток слов, на тон Черчилля – чуть насмешливый, чуть снисходительный, и, возможно, уже жалел о том, что выбрал себе эту профессию, и наверняка раскаивался, что недооценивал молодого прокурора, полагая, что он слишком зелен для такого дела. Очевидно, так же думала и стенографистка, сидевшая возле судейского стола и не сводившая с Черчилля глаз; она так неотрывно следила за тем, как во время речи надуваются жилы у него на шее, что на несколько секунд отвлеклась от своих прямых обязанностей и не заметила, что пора поменять кассету в магнитофоне; судья сделал ей замечание и попросил Черчилля подождать, пока она не исправит свою оплошность, на что Черчилль ответил: «Разумеется, ваша честь». В этот момент он отвернулся и встретился со мной взглядом. На краткий миг. После чего вернулся к своим записям. Он мне не улыбнулся. Не кивнул. Еще бы. Чтобы Черчилль позволил хоть чему-то помешать ему двигаться к намеченной цели! Он еще в школе решил, что хочет стать юристом. Отслужив год в армии, он добился перевода на разведывательную базу в Глилоте, где писал рапорты, совершенствуясь в иврите, и занимался на вечерних курсах юриспруденции в Открытом университете. Пока мы, голодные, торчали на крыше в Наблусе, он копил баллы для поступления в университет и успел переспать с половиной девчонок с курсов, включая преподавательницу. Его приняли на юридический факультет Тель-Авивского университета, как он и хотел. Он окончил его одним из лучших, как и хотел. Устроился стажером в прокуратуру, как и хотел. Возможно, мелькнуло у меня, я ревновал его не только к Яаре, но и к этой одержимости своим призванием, и сейчас, наблюдая за ним, желал, чтобы он посреди своей речи запнулся, смешался, пошатнулся и провалился.

Слово получил адвокат защиты. Но, даже слушая речь оппонента, Черчилль не сидел без дела. Каждый раз, когда тот приводил аргумент, с которым он был не согласен, он презрительно махал рукой. Когда адвокат в одном предложении употребил три иностранных слова, Черчилль громко возмутился: «Почему вы не говорите на иврите? Мы в израильском суде. Обвиняемый – израильтянин. К чему эти заимствования?»

Несколько минут Черчилль нарочно сидел молча – листал документы, одергивал мантию, – позволяя несчастному адвокату защиты поверить, что он сможет спокойно изложить свои аргументы, но неожиданно вскочил на ноги и заявил: «Положение, на которое ссылается защита, противоречит решению суда по делу „Государство Израиль против Ахарони“, рассматривавшего похожий случай». – «Ахарони?» – переспросил защитник, пытаясь выиграть время и вспомнить об упомянутом деле. Но Черчилль уже перехватил инициативу: проводил сопоставления, представлял доказательства, меняя шутливый тон на серьезный, и демонстрировал виртуозное владение ивритом, вворачивая выражения вроде «полагаю себя обязанным», «парадоксальное истолкование», «вкравшаяся ошибка» и прочее в том же духе.

Далеко от меня, на другом конце зала, сидел старик с забинтованной головой. Он не производил впечатления человека, имеющего непосредственное отношение к процессу. Возможно, он пришел сюда ради того, чтобы насладиться звучанием классического иврита, на котором говорили в его юности и который теперь встретишь лишь в книгах или услышишь в стенах суда.

На мгновение мне показалось, что и судья, носивший очки в серебристой оправе, тоже испытывает удовольствие, внимая речи Черчилля, – он слегка наклонился вперед, и на губах у него заиграла легкая улыбка; может быть, Черчилль напомнил ему о его молодости? Однако текли минуты, а Черчилль все говорил и говорил, и улыбка исчезла с лица судьи, зато у него начала нервно подергиваться щека, а сам он забарабанил пальцем по столу и, не выдержав, перебил прокурора: «Господин Алими, вы достаточно ясно изложили свою позицию. Полагаю, этот вопрос мы прояснили».

«Э-э-э… Ваша честь… Если вы позволите…»