Симметрия желаний - Эшколь Нево

он больше не распространялся ни про пятно, ни про «Маккаби», ни про сборную Израиля. В дверях он вяло обнимал меня, потом шел в гостиную, садился на диван и молчал.

Поначалу я пытался его растормошить:

– Хочешь поговорить?

– Хочу, но… Но это слишком больно.

– Выпьешь что-нибудь?

– Нет.

– Есть хочешь?

– Нет, брат, спасибо.

– Ладно… Что мне для тебя сделать?

– Ничего. Сядь… Посиди со мной.

Я сидел с ним. Раз в неделю, на диване. Мы вместе молчали. Напротив нас на стене висели фотографии в рамках – вся наша компания. На столике перед нами лежали пирожные, которые Амихай покупал в магазине. Иногда, упершись взглядом в пространство, я размышлял о переводе трудного выражения или о полученных от клиентов чеках, дата предъявления которых в банк истекала. Иногда, сосредоточившись, я пытался угадать, о чем он думает, или без слов внушить ему то, что думал сам: «Брат, прекрати себя уедать. Ты сделал все, что мог, чтобы отговорить ее от операции. И вообще, кто мог предположить, что такая ерундовая операция обернется такими ужасными последствиями?» Или: «Ты сильный парень, Амихай. На твоем месте любой из нас, включая меня, уже превратился бы в неиссякаемый источник слез, как Эгерия в „Метаморфозах“».

Но какие бы мысли я ни старался ему внушить, через полчаса Амихай поднимался и направлялся к выходу.

Обычно он коротко обнимал меня и молча уходил. Только однажды он немного задержался на пороге и сказал:

– Пусть это останется между нами, Юваль, хорошо?

– Конечно, – пообещал я, хотя не понял, что именно должно остаться между нами.

На лестничной площадке Амихай прислонился к стене, мрачно улыбнулся и произнес:

– Ты… Ты настоящий друг.

8

Через две недели, когда Амихай открыл нам дверь, впуская к себе в дом, мы с изумлением обнаружили, что его пятно почти полностью исчезло. То, против чего были бессильны все мази и косметические процедуры, сделала смерть Иланы. Пропала не только Галилея, но и Негев, и Иерусалим, и Шефела. На самом деле от того, что когда-то было огромной агломерацией Гуш-Дан, теперь осталась только крохотная точка. «Карта Израиля», которую Амихай, страдая и мучаясь, годами носил на шее, испарилась практически без следа.

Он сильно похудел. Рубашка на нем болталась, подбородок заострился, а на щеках обозначились выпирающие скулы. Все это придавало каждому произнесенному Амихаем слову трагический оттенок в стиле Зоара Аргова[17].

– У меня две новости: плохая и плохая, – объявил он.

– Ну, хотя бы не придется нас спрашивать, с какой начать, – пошутил я, но Амихай даже не улыбнулся.

– Плохая новость заключается в том, что нам пока не хватает средств для создания достойной ассоциации и мы вынуждены обращаться за поддержкой к различным фондам. Самая плохая новость состоит в том, что мы не можем рассчитывать на пожертвования, пока не создадим ассоциацию, которая занимается реальными делами.

Илана смотрела на нас со стены с горьким разочарованием. «Вполне ожидаемо, – без слов говорил ее взгляд. – Я ни секунды не сомневалась, что ничего у вас, братцы, не выйдет».

– Если только нам не удастся связаться с нужными людьми напрямую, – сказал я.

– Но как? – развел руками Офир. – Никто из нас не Тедди Коллек[18].

– Через Яару, – предложил я. – Ее родители прожили в Майами девять лет. У них наверняка сохранились связи с тамошними богатыми евреями.

– Но что мы скажем этим богатым евреям, когда с ними встретимся? – спросил Амихай.

– Как раз это не проблема, – заверил Офир. – Расскажешь свою личную историю. Это всегда срабатывает. Плюс я сделаю презентацию…

– А я переведу ее на английский, – добавил я.

– Но что мы покажем в презентации? – спросил Амихай. – В смысле – что вложим в содержание?

Мы озадаченно почесали затылки. Точнее, каждый почесал то место, которое привык почесывать в замешательстве: я – щеку, Амихай – верхнюю часть шеи, Офир – свои кудри.

Но куда подевался Черчилль, когда он так нужен, одновременно подумали мы. Черчилль сразу сгруппировал бы наши сумбурные расплывчатые идеи в виде четкого и разумного плана действий.

* * *

Черчилль был по уши в работе. Всецело занят участием в процессе, который судебный обозреватель государственного телеканала Михаэла Раз называла «одним из самых громких в общественной жизни Израиля». Физиономия Черчилля время от времени мелькала в ее репортажах; экономическая пресса публиковала его черно-белые фотографии, не сказать чтобы выгодно подчеркивавшие его приплюснутый нос.

Дозвониться до Черчилля было трудно. Когда он все-таки снимал трубку, то говорил, что у него как раз сейчас – или буквально через минуту начнется – важная встреча, и торопился закончить разговор. Поэтому я решил проявить инициативу: явиться к нему в кабинет, схватить за накрахмаленный воротничок и приказать: «Хабеас свой корпус[19], да поживее! Ты нужен друзьям!»

В прокуратуре (вход в нее я искал не меньше часа; он стыдливо – или скромно? – прятался между темными зданиями) мне сказали, что Черчилля в кабинете нет. Как выяснилось, в данный момент он выступал в суде в рамках того самого громкого процесса. Я не собирался отступать и помчался к зданию суда, находившемуся в пешей доступности, с намерением подкараулить Черчилля на выходе из зала заседаний и высказать ему все, что я думаю по поводу его отношения к Амихаю.

Прежде я никогда не бывал в храме правосудия и, едва ступив в вестибюль с высоченным потолком, мгновенно почувствовал себя виновным. Виновнее некуда. Я сам не понимал, в чем провинился, – может, в том, где и при каких обстоятельствах смотрел чемпионат 1990 года в Наблусе? – но, пока я там стоял, меня не покидало ощущение, что сейчас ко мне подойдет адвокат и вежливо, но твердо предложит проследовать за ним в зал суда, где слушается мое дело.

Никто ко мне не подошел. Через вестибюль шли десятки людей – из конца в конец, по диагонали или зигзагами. Степенно. Торопливо. Бегом. Некоторые неслись так быстро, что я испугался, как бы меня не затоптали. Другие хромали. Вообще-то многие хромали. Один мужчина опирался на трость. Женщина шла, держась за поясницу. Еще один мужчина подволакивал непослушную ногу. Я никогда раньше не замечал, как мало людей ходит прямо. Некоторые катили на тележках маленькие чемоданчики – только позже, в зале суда, я узнал, что в них перевозят документы. Обилие людей с чемоданчиками не создавало атмосферу международного аэропорта. Как раз наоборот. Вестибюль производил впечатление истинно израильского места. На лицах спешащих юристов застыло выражение деловитости, на лицах простых смертных, не принадлежащих к сословию юристов, – типично израильское