Симметрия желаний - Эшколь Нево

именно ты. Никто лучше тебя не способен напомнить, что в мире есть и что-то хорошее (возможно, впрочем, что ничего этого я ему не говорил, зато теперь, когда пишу эти строки, пользуюсь случаем и говорю).

Потом я спустился с крыши и присоединился к солдатам, поджидавшим меня внизу. Солнце уже село, и нам предстояла тяжелая поездка обратно, на базу, в полной темноте.

– Откуда он тебя знает, этот пулеметчик? – спросил меня кто-то из парней, когда бронетранспортер тронулся с места.

– Амихай? – ответил я. – Это мой друг с гражданки.

Я думаю, что это был первый раз, когда я вполне сознательно назвал Амихая другом.

Наша с ним дружба не загорелась от одной искры, как с Черчиллем и Офиром, а формировалась медленно, но с годами только крепла. Постепенно. От события к событию. Взять хотя бы ту встречу в Наблусе. Или тот день в Хайфе, когда он впервые пригласил меня к себе домой, в квартал Рамат-Хадар.

Мой самый первый друг, Орен Ашкенази, тоже жил в Рамат-Хадаре. Ребенком я страшно ему завидовал и, когда у них в доме, этажом выше, освободилась квартира, уговаривал родителей туда переехать.

«Зачем нам переезжать в Рамат-Хадар?» – спросила меня мать со снисходительной взрослой улыбкой. «Там огромный двор, – взволнованно объяснил я, – и там можно играть в футбол и метать тарелочки, и в каждом подъезде лифт – когда поднимаешься, он издает жуткий свист, – и в каждом доме по двенадцать этажей, а двенадцатый этаж такой высокий, что оттуда видны облака, честное слово!»

Когда я отправился в гости к Амихаю в Рамат-Хадар, я больше не был ребенком. Семья Орена Ашкенази давно переехала в Америку. И на квартал я смотрел совсем другими глазами. Чудовищных размеров дома. Слишком высокие. Слишком серые, почти как в фильмах Кесьлёвского.

Я остановился на кривом мостике, ведущем от парковки к подъездам дома, оглядел детскую площадку, когда-то поразившую мое воображение, и обнаружил, что она со всех сторон окружена высокими бетонными стенами. Никакого просвета. Ни одного деревца. Точь-в-точь тюремный двор.

В этот час детей там не было. Посреди площадки стоял бородатый оборванец – ненормальный? – и сам с собой разговаривал вслух, но недостаточно громко, чтобы разобрать слова. Стоял ли он там, когда мы приходили туда играть? Кажется, однажды он отнял у нас мяч и не хотел отдавать… Или память меня обманывает?

Я постоял еще пару минут, потом достал из кармана листок бумаги, на котором записал номер подъезда и квартиры, где жила семья Танури.

В гостиной на стене висела огромная фотография отца в военной форме. Ни малейшего сходства с Амихаем: светлые волосы, крепкое сложение, самоуверенный вид. Проницательный, с хитринкой, взгляд. Других фотографий в гостиной не было, только благодарности от командования различных подразделений, где служил отец Амихая. За проявленное мужество. За выдающиеся достижения. С пожеланием успехов на новой должности. От друзей по батальону, бригаде, дивизии. Я помню, что на стол накрывала не мать Амихая, а он сам, и ее тарелка, пока мы ели, так и оставалась пустой. Вообще она производила впечатление человека, у которого давно не было во рту ни крошки, и, когда в окно подуло сквозняком, я на миг испугался, что сейчас ее поднимет со стула и закружит по комнате. Время от времени она косилась на мертвый экран телевизора, стоящего посреди гостиной; я догадался, что она попросила выключить его из-за меня, чтобы гость не понял, что телевизор – единственное, что объединяет семейство Танури. Она очень старалась поддерживать разговор. Расспрашивала меня о школе, о типографии моего отца, о моих планах на будущее, и я чувствовал, что каждый вопрос и каждое слово стоят огромных усилий.

Мне хотелось утешить эту женщину с большими карими глазами и веснушками, которые придавали ей немного детский вид. Мне хотелось ее встряхнуть. Спасти. (Серьезно? Я серьезно собирался спасать женщину на двадцать лет старше себя?)

Но я просто продолжал отвечать на ее вопросы.

В какой-то момент два брата Амихая затеяли потасовку (уж не для того ли, чтобы избавить мать от необходимости задавать гостю вопросы?). Амихай позволил им немного повозиться, а потом, не повышая голоса, сказал: «Гай! Шай! Хватит!» Они тут же угомонились и уселись смирно.

Я смотрел на Амихая и не верил своим глазам. У меня в голове не укладывалось, что немногословный застенчивый подросток из нашей компании и этот взрослый авторитетный старший брат – один и тот же человек.

Позже, в первые годы жизни в Тель-Авиве, здание нашей с Амихаем дружбы потихоньку росло, складываясь из кирпичиков отдельных мелочей. Например, стоило мне заикнуться, что я перебираюсь на другую квартиру и мне нужна помощь, он был тут как тут. Не опаздывал на три часа, как Офир. Не убеждал меня, как Черчилль, что дешевле и проще нанять грузчиков.

Со своей стороны, если ему срочно требовались услуги бебиситтера – обычно это случалось, когда на Илану накатывала депрессия и он спешил вывести ее на воздух, «проветрить мозги», – я приезжал к ним и читал близнецам сказки. Я менял им памперсы и с завистью мечтал о собственных детях. Если они начинали капризничать, зависть сменялась раздражением, но возвращалась, как только мальчики засыпали.

Раз в неделю Амихай, находя окошко между визитами к клиентам, приходил меня навестить и приносил изумительно вкусные пирожные, испеченные Иланой. Кофе он всегда варил сам, а потом с довольным видом садился на мой диван, подмигивал мне и с немного стариковской интонацией восклицал: «Ну вот и слава богу!»

Наши разговоры за кофе были предсказуемы до отвращения: он рассказывал о новом способе, который должен помочь ему вывести с шеи пятно, а я уверял его, что никто, кроме него самого, этого пятна не замечает и, не будь он женат на Илане, у него отбою не было бы от поклонниц. Потом я рассказывал о своем очередном неудавшемся свидании, а Амихай быстро со мной соглашался, что девчонка того не стоила. Промежутки заполняли новости о научных достижениях Иланы, последние перлы близнецов, жалобы на «Телемед», недостижимые мечты бросить все и записаться на годичные курсы шиацу и бесконечные споры о наилучшем составе «Маккаби» (Хайфа) или израильской сборной.

Не раз и не два во время его визитов я украдкой поглядывал на часы.

Но когда неделю спустя я видел в дверной глазок Амихая, на душе у меня неизменно светлело.

Эти широкие плечи. Эти терракотовые глаза. Это особенное чувство, что все как-нибудь наладится.

После смерти Иланы Амихай продолжал раз в неделю заходить ко мне. Но