Сто фактов обо мне - Ирина Андрианова

– Учить!.. – хмыкнула Злая Вера. – Тут их табун ходит, учителей, и бренчат до потери сознания. На пианино никто вашего ребенка не учит. Вот. А у меня лично аллергия на ваше пианино.

Мама сразу занервничала, покраснела и спросила у меня (я, как всегда, крутилась рядом):

– Это правда? Ты не занимаешься?

– Всё они врут, – ответила я. – Занимаюсь, еще как.

Мама облегченно вздохнула: она мне верила, бедная моя, добрая мама, а соседки закричали:

– Сама она врет! Устроили тут балаган! Девок водят! Безобразие!

Мама и папа в ту ночь долго не спали, шептались, я тоже не спала – думала, что же будет дальше. Все такие бедные в мире, всех жалко, никто не понимает друг друга.

Настал очередной вторник. Я прибежала из школы, папа и мама уже ушли на работу. Я знала, чувствовала, что Саша и Лена снова придут вместе и снова он будет играть целый час для Лены.

Мама оставила мне между подушками на кровати завернутую в газету кастрюлю с гречневой кашей. Мама всегда так делала, чтобы я лишний раз не подходила к плите и чтобы всегда у меня было горяченькое. Я поела этой каши и уставилась в окно.

Там стоял глухой ноябрь, с холодным воздухом, озябшими деревьями и пасмурным небом. Город ждал снега, сугробов, веселого ледка – ждал зимы. Но ничего этого не было, а было тоскливо и серо.

Раздался звонок. Я бросилась открывать.

На пороге стояли Лена, Саша и еще двое каких-то парней: один в очках, а другой лохматый и толстый.

– Здравствуй, девочка! – весело сказала Лена. – Можно у тебя погреться? Мы с концерта и страшно замерзли.

Они прошли в комнату, а Лена по-хозяйски побежала на кухню ставить чайник. Когда он закипел, все набросились на мамины праздничные рогалики, и вдруг лохматый сказал:

– Чего-то я голодный такой.

Я достала из подушек кашу, из холодильника котлеты, которые мама нажарила на ужин, и банку варенья. Через несколько минут все это исчезло.

Потом Саша сел к пианино.

– Хотите вальс Кюи? – спросил он у сытой публики.

– Валяй, – лениво поддержал очкарик. – Только это дребедень. Я Кюи не уважаю.

– Почему дребедень? – возразил Саша. – Мне нравится, что это не сам вальс, а как бы воспоминание о вальсе. Когда-то звучал вальс, настоящий танец, а потом кто-то, одинокий, грустный, вспоминает его – и вспоминает неточно, приблизительно, мелодия как бы размыта.

– Ну, валяй, валяй, учитель ты наш, – сказал теперь лохматый и закурил.

Курить в квартире было строжайше запрещено. Мой папа не курил, и соседи тоже. И если вдруг откуда-то тянуло табачным дымом – это был настоящий скандал. Но Саша уже заиграл, и остановить лохматого я не сумела.

Воспоминание о вальсе было необычной музыкой. Я подумала, что есть в ней что-то от зимы, от фонарного тусклого зимнего света – столько в ней печали… Саша играл, а мне вдруг стало жалко всех студентов – голодных и замерзших на ноябрьском пронзительном ветру, уставших от трудных занятий. И у каждого из них, наверное, в жизни было свое воспоминание о вальсе, то есть что-то очень грустное.

Вдруг открылась дверь, и на пороге появилась мама. Она вошла бледная-бледная, а потом внезапно покраснела.

– Мы тут забежали на минутку с друзьями, – сказал Саша, но сразу спохватился: о какой минутке он говорит – у него сегодня положенный день занятий. – Да… Это ребята замерзли и зашли, а мы вот бились-бились с вашей девочкой… Она плохо понимает музыку… Ей трудно все дается… Я решил показать, как надо толком играть…

Он все больше и больше путался, больше врал, а мама стояла на пороге комнаты и молчала. Она, видимо, не знала, что сказать. Ведь она так верила в серьезные занятия, в мое музыкальное будущее и каждый раз пекла фирменные рогалики, чтобы подбодрить учителя музыки, показать, что к нему здесь отлично относятся.

Мама молчала. Замолчал и Саша. Молчали все. Только вдруг хихикнула Лена: ей стало весело, оттого что нас застукали, она чуть не лопалась от смеха.

И тут сказала я:

– Мама, я не хочу заниматься музыкой с этим учителем. Он плохо играет и вообще сказал мне, что он не по классу фортепиано, а по классу аккордеона.

Студенты медленно поднялись со своих мест, медленно, как в замедленной съемке, оделись и один за другим вышли из квартиры. Все до одного сказали мне и маме:

– До свидания. – Они же были интеллигентными людьми.

А когда захлопнулась дверь, мы услышали, как они захохотали на лестнице.

– Ничего-ничего, – сказала мама. – Ничего, дочка. Найдем тебе учителя по классу фортепиано.

Она собрала грязную посуду, заглянула в холодильник и ахнула:

– Да нам же на ужин ничего не осталось!.. Дочка, а где конверт для учителя?

Я подала его.

– Собирайся, пойдем по магазинчикам, – сказала мама и надорвала конверт. И вытащила оттуда три рубля.

Мы ходили до темноты по магазинам, купили и колбасы, и сахару, и даже три бублика к чаю.

Когда мы уже возвращались домой, пошел первый в этом году снег. Он был робкий, прохладный и удивительно свежий. Я подставила ему горячее лицо, и внезапно слезы полились у меня из глаз.

– Бедная, бедная моя девочка, – сказала мама, вытащила носовой платок и начала, как маленькой, вытирать мне глаза. – Бедная моя, глупенькая! Ну всё, всё…

Откуда было маме знать, что первый снег напомнил мне воспоминание о вальсе, печальную, тихую музыку. И то, как прекрасно играл Саша, и как я каждый раз ждала его, и наши занятия, на которых ему было скучно, и чай, и Лену, и рогалики. И то, что все это больше никогда-никогда не повторится.

Саша проснулась очень рано, открыла глаза. За окном стоял не определившийся еще цвет дня: то ли солнечный, то ли пасмурный.

На терраске бабушка шлепала босыми ногами, бренчала кастрюлями. Звуки эти не раздражали. Утренние, необходимые, с них начинался день.

Саша долго лежала в постели и улыбалась. Потом вскочила, с хрустом потянулась и подбежала к окну.

За окном было серенькое небо. Деревья и трава влажно блестели. «Наверно, ночью дождь шел», – подумала радостно Саша, и случайно взгляд ее задержался на соседском участке.

Там в такую рань горел костер, дым лениво поднимался в низкое небо. У костра сидел человек в толстом сером свитере. Он задумчиво глядел на слабое пламя и прутиком ворошил горящий хворост.