Смятение - Элизабет Говард

– …и вот о чем мы вдвоем подумали, – поведал Невилл, когда в конце концов уже нельзя было сообразить, о чем еще рассказать, – как это у мертвого человека глаза закрывают?

Миссис Криппс сказала, что, по ее мнению, вопрос этот не очень приличный, но Лиззи своим грубым шепотом, на который переходила, когда (редко) высказывалась в присутствии миссис Криппс, сообщила, что покойникам медные пенни на веки кладут.

– Это в самом деле полезно знать, – сказала Лидия, когда они мыли руки перед ужином, однако Невилл возразил, мол, не ужасно, потому что покойники попадаются не очень часто.

– Мне тринадцать, – сказал он, – почти, а это первый, какого я увидел. А Клэри и этого не видела. Она точно с ума сойдет от зависти.

Лидия, уже давно это чувствовавшая, высказалась в том смысле, как ее потрясло его бессердечное отношение к бедному м-ру Рену.

– Я вообще-то не бессердечный, но должен признаться, что сердечного отношения к нему у меня не было. Мне жалко его, что он умер, но я не чувствую, что мне себя от этого жалко, то есть.

– Я в точности понимаю, что ты имеешь в виду, – сказала Лидия. – Он и впрямь большую часть времени ходил молча в плохом настроении. Только мамочка говорит, что он ужасно расстроился из-за того, что Бриг стал на машине всюду ездить, а не на лошадях. В особенности когда Бриг до того ослеп, что не мог верхом ездить. Я могу понять, что такого рода вещи делали его жизнь яркой.

Похороны Рена состоялись неделю спустя, и Бриг с Дюши и Рейчел с Вилли на них присутствовали.

* * *

В сентябре пришла пора Зоуи вновь наведаться к матери на остров Уайт. Она ездила каждые три месяца, оставалась дня на три-четыре или неделю, если могла это вынести. Весной и летом брала с собой Джульетту, однако чем старше становилась Джульетта, тем сложнее делалось брать ее с собой. Мать ее могла управляться с маленькой подвижной малышкой не больше получаса, а Джули в три года была еще слишком мала, чтобы оставлять ее без присмотра, так что Зоуи все труднее было делить время между ними, чтобы каждая оставалась довольна.

На этот раз Эллен согласилась присмотреть за ней, да и Вилли будет рядом, чтобы в случае чего приглядеть.

– Я пробуду там всего три дня, – обещала Зоуи.

Дюши как-то предположила, что Зоуи, возможно, понравится, если ее мама поживет в Хоум-Плейс, однако Зоуи (ошарашенная такой мыслью) быстренько сообщила, что ее мама путешествовать так далеко в одиночку не может, если ей, Зоуи, поехать ее забрать, то с тем же успехом она могла бы и с ней остаться, и Дюши, которая прекрасно поняла, что по какой-то причине Зоуи не желает приезда своей матери, к тому же и знала, что чем старше становишься, тем меньше хочешь переезжать оттуда, где все хорошо знакомо, сразу же отказалась от своей задумки.

Она уже собралась: зимняя ночнушка, потому как в «Бедняцком крае», домике, который она собиралась одолжить у маминой приятельницы, миссис Уиттинг, всегда холодно; грелка, потому как кровать, на которой ей спать, большую часть года стояла в сырости (ей никогда не забыть своего первого приезда, когда пар клубами пошел, стоило ей грелку в постель сунуть); пачка имбирного печенья: едва ли просто лакомство, – и макинтош на тот случай, если ветреные прогулки, в которые она отправлялась, когда испытывала нужду сбежать, оказались бы еще и дождливыми. Еще она взяла для матери коробку пастилы, всегдашней излюбленной ее сласти. Захватила также шитье, вязанье и «Анну Каренину», роман, с которым Руперт познакомил ее перед самым своим призывом и который, к ее удивлению, она читала с очень большим удовольствием. Она всегда брала с собой такого рода книги на те случае, когда необходимо было занять долгие вечера после того, как мать с Мод отправлялись спать. Взяла и бутылку шерри для Мод, поскольку всякий раз, когда она приезжала, устраивалась небольшая вечеринка с шерри, чтоб ее можно было показать соседям и друзьям. Для такой оказии требовались платье и драгоценная пара чулок – у нее всего две ненадеванных пары осталось.

Чемодан, когда наполнился, оказался очень тяжел, а – война же! – рассчитывать на носильщиков не приходилось, но Тонбридж донес ей его до поезда на Лондон.

Оказавшись в пути, она почувствовала облегчение. Оставлять Джули было всегда тяжело: когда девочка была поменьше, то едва ли замечала это, зато тогда она страдала. Теперь, по сути весь этот год, Джули капризничала, даже когда мать на день в Лондон уезжала, хотя Эллен и утверждала, что потом очень быстро успокаивалась. А с Уиллсом и Роли она в самом деле не единственный ребенок. «Хотя и останется моим единственным ребенком, полагаю», – подумала Зоуи.

Возможность на несколько ничем не прерываемых часов остаться наедине с собой была практически единственным в этих поездках, чего она ждала с удовольствием, и вот дождалась: она могла позволить себе роскошь подумать о себе самой, прикидывая такое, что разные члены семейства Казалет отнесли бы либо к эгоистичному, либо к нездоровому, либо к тому и другому разом. Что с нею станется? Ей двадцать восемь лет: не может же она провести остаток жизни в Хоум-Плейс, работая приходящей медсестрой-любительницей, приглядывая за Джули, – помогать Дюши, шить и перешивать одежду, стирать, гладить, ухаживать за инвалидами в доме (Бригом и тетей Долли), слушать нескончаемые сводки новостей о войне по радио. Войне, о которой все говорили, что та, скорее всего, кончится через годик-другой, завершится через какое-то время после открытия «второго фронта», хотя никто не ожидал этого раньше следующей весны. Конец, впрочем, еще не так давно казавшийся невообразимым, уже определенно виден. И что тогда ей делать? Годы привыкания к непрестанному теплому пульсу семейной жизни, которая для родни мужа казалась такой естественной и необходимой, истощили в ней предприимчивость: мысль вернуться в дом на Брук-Грин и жить самой по себе с Джули казалась безрадостной. Ведь она больше уже не ждала, что Руперт вернется, сейчас, в поезде, была вольна признать это. Дома ее окружали люди, которые, даже если втайне и соглашались с ней, никогда бы того не признали, хотя бы не по чему иному, как по всеобщему пребыванию в плену у неизменной веры Клэри в то, что отец жив. Конечно, она ощутила чудесное облегчение, когда тот француз доставил весточку от него. Она рыдала от восторга и радости. Только то было два года назад, два года без какого-либо признака того, что он еще жив. Этим летом руководителя французского Сопротивления замучили до смерти в гестапо. Об этом сообщили в девятичасовых новостях – никто не сказал ни слова, но в комнате стало не продохнуть от невысказанных тревог. Она, помнится, раздумывала, сколько времени кто угодно будет продолжать укрывать его, если будет знать, что рискует – в случае обнаружения беглеца – претерпеть пытки, прежде чем умереть. Клэри тогда в комнате не было.

С тех пор она старалась (и обычно ей удавалось) выбросить из головы все мысли о нем. В этом она никогда-никогда не призналась бы ни одному из членов семейства, поскольку понимала: либо не поверят ей, либо сочтут неестественно холодной и себялюбивой. Возможно, такая она и есть, подумалось ей сейчас. Однако факт оставался фактом, и она пребывала в каком-то непреходяще переходном состоянии: не была вдовой, но не была и той, кого в семействе, подсмеиваясь над Бригом, называли очаровательной малышкой, чей муж сидит в плену. Она могла бы, если разобраться, быть любой из них, сама природа вещей толкает стать либо той, либо другой, только что поделать или каким чувствам предаться, если она сама не знает, кем из двух? Вот и приходится искать убежища в настоящем, в мелочах повседневности военной жизни, вполне наполненной прозаическими сложностями, чтобы время занять и без сил остаться. Ее побегом сделалось чтение романов, предпочтительно толстых, старинных. Отыскать их в доме труда не составляло: они были небрежно расставлены по полкам повсюду, никто не наводил в них порядка, никто не ведал, где именно находилась та или иная книга, кроме девушек, у которых в комнате стояли свои стеллажи, – так что каждый роман, который она читала, становился открытием, порой глубоко радовавшим, порой до того скучным, что почти читать не хотелось. Поскольку, стоит сразу сказать, у нее было простое представление, мол, раз уж все эти книги классика, так и должны быть увлекательны, то ее смущало, что требуется побороть себя, чтобы через некоторые из них продраться. Разговор с мисс Миллимент, однако, изменил этот поверхностный взгляд: она помогла ей понять, что и литература девятнадцатого века пожинала плоды халтуры, выпускала в свет книги, которые в описаниях мисс Миллимент походили на викариево яйцо (разве не слышала она такое выражение? – оно означает «частично хорошее»[34]), романы, которыми наслаждались за их общественную значимость, наряду с шедеврами, «хотя порой шедевры, как, я уверена, вам известно, тоже могут быть скучными». После этого она расспрашивала мисс Миллимент о найденных книгах, прежде чем взяться за их чтение. «Приходится помнить еще и о том, – выговаривала та своим мягким застенчивым голосом, – что даже очень хорошие писатели создают произведения изменчивого достоинства, а потому можно весьма и весьма восхищаться одним романом и ничего не почувствовать, читая другой». Порой Зоуи приходила в голову мысль: а если бы не было войны и если бы Руперт не пропал, обнаружила ли бы она в себе способность находить удовольствие в чтении романов?.. Наверное, нет.