Смятение - Элизабет Говард

Арчи предложил ей пообедать с ним, когда она будет проездом в Лондоне, но ей надо было забежать в магазины, купить что-то для матери, и они договорились пообедать вместе на ее обратном пути домой. Было бы приятно посидеть с Арчи вдвоем, подумала она, и в самом деле восхитительно пообедать в ресторане. На этот случай она взяла с собой новую зеленую твидовую юбку и блузу к ней, которую сама выкроила. Арчи ей нравился, хотя привлекательным она его и не находила: и слава богу, думала она сейчас, потому как было бы явно великой глупостью влюбиться с лучшего друга своего мужа, – а с того жутко неприятного случая (со временем событие усохло именно до него) с Филипом Шерлоком она зареклась от самой мысли флиртовать с кем-либо. Нет, Арчи теперь был кем-то вроде члена семейства, он знал все обо всех, потому что все они поверяли ему свои тайны: он единственный знал, что она считает Руперта погибшим, и не пытался вызвать в ней чувство вины или ощутить себя из-за этого бессердечной.

Для того чтобы купить именно те лифы и ночные рубашки, какие хотелось ее матери, пришлось бы отправиться либо в «Понтингс» на Кенсингтон-Хай-стрит, либо в «Гэйлор энд Поуп» в Мэрилебоне. Мать как-то сказала, что если того, что ей нужно, нет в одном магазине, то в другом будет почти наверняка, только от такого выбора ничуть не легче. На деле эти два магазина в разных концах города, а она без машины, так что времени наведаться в оба у нее не будет. Она выбрала «Понтингс», потому как сможет доехать до самого магазина на автобусе номер девять – долгая поездка всего за четыре пенса. Багаж она оставила на Чаринг-Кросс. Кенсингтонские сады выглядели куда просторнее и больше походили на сельский парк после того, как там сняли все металлические ограждения. Она вспомнила скучные прогулки, на которые ее время от времени водили какие-то люди, фамилии которых она едва помнит, которые приглядывали за нею, когда мать была на работе, и подумала, неужто и она поведет туда Джули – кататься на лодке, может, на Круглом пруду или птиц кормить у озера Серпентин. «Но, надеюсь, мне придется хоть где-то работать», – думала она. Схожесть жизни матери с ее собственной поразила ее сейчас с внезапной силой. Случались и раньше косые удары, но ей удавалось уходить от них: теперь же собственная ее жизнь, казалось, ужасно повторяла мамину во всех отношениях. Ее мать овдовела в прошлую войну. Она, Зоуи, осталась единственным ребенком. Когда ее мать ушла наконец на пенсию из косметической фирмы, на которой проработала почти двадцать лет, то получила триста фунтов и серебряный поднос, предназначавшийся для визитных карточек. Она помнила несмелые попытки матери подыскать мужчину для компании (несомненно, в надежде выйти замуж) и ее собственное каменное упорство в том, чтобы помешать им. Сколько Зоуи помнит, мать все время, как порой называла это дочь, «носилась» с ней, следила за ее одеждой, расчесывала ей волосы по сотне раз за вечер, учила ее следить за своей внешностью, посылала в те школы, где плата, если оглянуться назад, заставляла ее бороться за то, чтобы ее себе позволить, а после, когда Зоуи вышла замуж за Руперта, продать небольшую квартиру в особняке, бывшую им домом, и переехать в ту, что была еще меньше. И она, выросшая на том, что принимала все преподносимое матерью как должное, выросла еще и настолько влюбленной в собственное свое обличье, насколько могла быть влюблена в него одна лишь ее мать. Мать воспитала в ней чувство собственной значимости, красавицы, которая далеко пойдет. В школе было во многом то же самое. Другие девочки завидовали ее прекрасной чистой коже, ее сияющим волосам, вившимся от природы, ее длинным ногам и ее зеленым глазам: они завидовали ей, но и обожали ее, баловали, отдавая лучшие роли в пьесах в конце учебного года, знакомя с приезжавшими в школу родителями, некоторые ослепленные девицы даже предлагали делать за нее домашние задания по математике. Джули она не должна так растить, думала Зоуи. Джули должна ходить в школу, где будет учиться. Четыре года, прожитые с Казалетами, научили ее, что в этом семействе внешность вовсе не берется в расчет: о ней никогда не говорили, и, по крайней мере, в присутствии Дюши предполагалось, что тщеславие по поводу внешности, а равно и всего остального, исключалось совершенно. Она думала о Джули, у которой такие же густые блестящие темные волосы, такие же выгнутые бровки-бабочки. Только глаза другие: они были голубыми, как у Руперта, как у большинства Казалетов. Она была – да и сейчас остается – самым прелестным ребенком, какого Зоуи только видеть приходилось, но в этом семействе это не имело никакого различия. Эллен звала ее маленькой мадам, когда девочка показывала свой капризный нрав, обращалась с ней совершенно так же, как с Уиллсом и Роли. «Как бы вам понравилось, если бы кто-то взял вашего мишку да и выкинул в окошко? – услышала она однажды увещевания Эллен. – Вы бы осерчали – ведь так? – и заплакали бы от этого. Так вот, вы не должны другим людям делать такое, что, вы знаете, вам не понравилось бы, если бы они сделали вам». Ей ничего подобного никто никогда не говорил. «Если бы я не встретила Руперта и все его семейство, я бы, может, и не повзрослела бы вовсе», – подумала она. Чувства говорили, насколько она отличается от той избалованной, тщеславной, пустой девятнадцатилетней девушки, которая выходила замуж за Руперта. Нынче еще два года – и ей будет тридцать, юность уйдет, и никто не захочет взять за себя средних лет женщину с ребенком (тридцать лет всегда представлялось ей началом среднего возраста).

В «Понтингс» лифы были, но не было ночных рубашек. Поскольку это означало, что у матери в книжке останутся купоны на одежду (к тому же Зоуи припомнила о пробирающем до костей холоде «Бедняцкого края»), она купила матери вместо рубашек бледно-розовый шерстяной корсаж. Было уже половина первого – время возвращаться на Чаринг-Кросс, найти что-нибудь поесть на обед, забрать багаж и отправляться на Ватерлоо садиться в поезд до Саутгемптона.

Пообедала она в «Фуллерс» на Стрэнде: две серые сосиски, будто в дождевик запакованные, ложка сероватого картофельного пюре с морковью. Вода в стакане сильно отдавала хлоркой. На десерт имелись запаренный рулет с патокой или желе. Вспомнив про еду у Мод, она взяла рулет. Обедать одна на публике она не привыкла и жалела, что не захватила с собой книгу. «Так я на удовольствие и не рассчитывала, – подумала она. – Я только делаю самое малое, что могу, для мамули». И сейчас, как и в других случаях, ее вдруг поразила мысль, что совсем другая дочь покинула бы дом родни мужа и устроила бы на время войны себе дом у матери. Даже намек на представление об этом заставил ее внутренне сжаться от ужаса. Бездеятельное, смиренное отношение ее матери к жизни, а в особенности к Зоуи, раздражало ее до невыносимости. Ее чаяния, тусклые и жеманные одновременно, ограничивались тем, что было лишь немногим лучше представлявшегося ей: молоко, оказавшееся не свернувшимся к ее утреннему чаю, – вот, пожалуй, справедливый пример, или у девушки в местной парикмахерской оказалось достаточно раствора, чтобы сделать ей завивку-перманент. Когда Зоуи привозила с собой Джули, мать не уставала восхищаться прелестью девочки (это прямо той в глаза!) и то и дело убеждала Зоуи расчесать ребенку волосы или смазать ей веки вазелином на ночь: «Ты же хочешь вырасти красивой леди, правда, Джульетта?» Впрочем, и без Джули раздражения вполне хватало, пока мамуля со своей подругой Мод устраивались вместе и образовывали общество взаимного обожания, слегка препирались, отвергая у себя качества, приписываемые ей подругой, и каждая обращалась к Зоуи за поддержкой своих взглядов. Раздражение сменялось чувством вины, и после двадцати четырех часов в «Бедняцком крае» Зоуи ловила себя на том, что считает часы до своего освобождения.