Разделенный город. Забвение в памяти Афин - Николь Лоро

Разумеется, придет время, когда будут констатировать медлительность божественного возмездия, и для моей темы, конечно же, небезразлично, что одна из судебных речей, произнесенных после амнистии 403 года, содержит невозмутимое утверждение по этому поводу. Я имею в виду «Параграфэ против Каллимаха» Исократа. Ответчик, считая, что его противник нарушил амнистию, возбудив против него процесс, произносит похвалу paragraphē, этому «возражению о неприемлемости», с помощью которого обвиняемый мог помешать проведению процесса, противоречащего клятве «не припоминать прошлого»; эта процедура, говорит он, недавно введенная «умеренным» Архином, нацелена на то,

Как несложно заметить, афинянин конца V века, которому необходимо обеспечить соблюдение клятвы забыть прошлое, тому «немедленно» (autíka), что у Гесиода выражало мгновенную действенность клятвы, предпочитает «немедленно» (parakhrēma) гражданского правосудия; но это не отменяет того, что, даже будучи упомянутым ради приличий, божественное правосудие по-прежнему считается способным однажды настичь клятвопреступника своей карой: свидетельство – если в нем есть необходимость – тому, что для граждан-судей афинского трибунала еще не настало время, когда чисто человеческая кара сможет полностью заменить собой божественный гнев. Или, выражаясь иначе, что в клятве mē mnēsikakeīn «заклинательная сила словесного ритуала» все еще считается способной самостоятельно совершить свое карательное действие.

Так что если hórkos регулярно становится «заточающей связью» или, как говорил Эмпедокл, «запечатыванием»[429], это потому, что сам клянущийся таким образом заточает себя, когда схватывает себя в нацеленном против себя проклятии, в силу которого, если он отступится от клятвы, «данная им клятва […] преследует и терзает его, ибо […] именно она послужила поводом для его преступления»[430]. Именно на силу таких представлений, многократно засвидетельствованную даже в самом зените классической эпохи, я опираюсь, чтобы связать могущество клятвы не столько с «сакрализирующим предметом», которого касается клянущийся в момент произнесения проклятия – Бенвенист хотел бы отождествить с этим предметом клятву в целом[431], – сколько с самим произнесением слов, которые невозможно «отсказать»[432]. Чтобы это доказать, достаточно было бы трагической функции Эриний у Эсхила: они сами представились как носящие в подземном мире имя Проклятий (Araí)[433], и именно их Афина должна убедить не проклинать Афины после окончания процесса над Орестом:

Тем самым от них требуют просто-напросто отречься от своего языкового бытия: не бывает проклятия, чьи ужасающие эффекты не сказывались бы на фертильности женщин, стад и земли – ведь именно язву, гибельную как для растений, так и для человеческих детей, Проклятия и в самом деле призывают на Афины[435], произнося «тщетные» для города слова, – «тщетные», потому что их плодом должна была быть смерть. Таким образом, самим вниманием, уделяемым религиозному могуществу высказывания, эсхиловская трагедия обнажает тайный закон ará[436], который фразеология реальных клятв скрывает, упоминая благо перед злом: согласно этому закону в глубине проклинающих слов уже действует смертельное бесплодие[437] – и с такой силой, что, если судить по «Эвменидам» и «Просительницам», любое благословение всегда может прийти лишь вторым[438], как переворачивание первоначального проклятия[439].

Итак, давайте взглянем на проклятие, с помощью которого каждая клятва, предвосхищая свое возможное нарушение, заранее натравливает неверного клянущегося на самого себя. Широко применяя клятвы, чтобы основать или укрепить связь сообщества, города и существующие в них социальные и политические группы совершенно не склонны недооценивать важность этого речевого акта, чье могущество таково, что один закон Тасоса о подавлении подрывной деятельности дважды открыто оговаривает, что если доносчик является участником заговора – точнее, скрепленного клятвой сговора (synomosía), – то он не подпадает под удар проклятия[440].