Разделенный город. Забвение в памяти Афин - Николь Лоро

В конце истории éris как движущего принципа я охотно поставлю платоновскую мысль, принимая на веру то, что она предлагает в качестве своего наиболее очевидного содержания. Не имея ни времени, ни планов изучать подобное досье, я ограничусь указанием на несколько следов, без какой-либо очередности: это употребление diálysis, которая у Платона никогда не может служить примирением, но всегда означает «отделение» или «разрыв»[392]; это платоновская патология города, в любом конфликте видящая деградацию (в любой diaphorá есть diaphthorá[393]) – Алкмеон Кротонский даже отважится на то, чтобы сделать здоровье изономией, определяющейся как равновесие между противоположными силами[394]. Наконец, действительно многое можно было бы сказать об антигераклитизме Платона и его отказе определять harmonía как слаживание в напряжении, поскольку, согласно его тезисам, гармония предполагает предварительное приведение к согласию, а значит, преодоление противоположностей как таковых[395].

Но здесь я остановлюсь. Не только потому, что платоновская mētis[396] способна на все возможные переворачивания, идет ли речь о том, что он использует лексику «контакта» при обращении к теме stásis[397], как и Гераклит, или, что куда более серьезно, объявляет – вопреки всей традиции классической мысли, – что лучший боец это тот, кто прославился в гражданской войне: перечитаем I книгу «Законов», где stásis определяется как «самая великая война»[398] (война, являющаяся подлинной войной?), и для сравнения просто вспомним, какими в Афинах были сомнения восстановленной демократии относительно статуса тех, кто за нее сражался[399], и тогда мы сможем оценить все то, чем Платон обязан этой архаической мысли о конфликте, которую он хотел бы отбросить в досократовское прошлое.

Éris как связь. Первое историческое состояние (иными словами, архаическая форма) греческой рефлексии о политическом? Или миф о начале, первая фикция греческого политического, сфабрикованная в мире, где консенсус ее всегда уже одолел? В мои замыслы не входило вынесение окончательного вердикта – даже если мне и придется нарваться на упреки именно в том, что я этого не сделала, – ибо нет никакой уверенности, что греки, даже если предположить, что они сформулировали бы этот вопрос в виде альтернативы, захотели бы дать на него однозначный ответ. Я буду твердо придерживаться по крайней мере одного-единственного высказывания: вначале (сохраняя за этим словом всю его двусмысленность) греки установили конфликт – ни хороший, ни плохой: как удел человеческий, форму которого он очерчивает в мире городов. Мой расчет, напротив, состоял в том, чтобы косвенным образом сделать более понятным то, что называют городом, в свете того, что его учреждает и что он отвергает – по крайней мере, такова, повторюсь, моя гипотеза.

Выгоды от непрямого освещения: напомнить, что Арес является xynós («общим») в ту самую эпоху, когда сообщества наделяют себя титулом tó xynón («Общее»); противопоставить diástasis, непоправимо разрезающую город надвое, тому неразделимому восстанию, каким является stásis, единая в силу того, что представляет собой тотальность двух; считать солоновским по духу закон об обязательной партийности, приписываемый Солону, чтобы лучше понять идеологическую операцию 403 года, когда восстановленная демократия, перечислив виновных и отказав в гражданских правах тем, кто за нее сражался, институционально забывает то, в чем она должна была упрекать другую половину города; наконец, твердо придерживаться парадигмы harmonía как слаживания несходного, чтобы задаться вопросом о том, что в самом сердце афинской демократии привечает автохтонный фантазм Того же. История, которую еще нужно написать, но она не будет написана, если мы не сможем воспринять всерьез мысль о конфликте. То есть пойти против течения.

Последний раз перечитаем Эсхила. Все происходит/как считается, произошло в начале города. Эринии угрожают Оресту своим гневом и «узами для мысли» (désmios phrenōn)[400], которыми они опутывают своих жертв; но уже недалек тот час, когда, побежденные и убежденные Афиной, они будут поставлены у подножия Ареопага, чтобы афинский город, закрепив их навсегда, забыл, кем они являются. Отныне дух stásis следит за тем, чтобы предотвратить себя самого. И мы называем Эриний Эвменидами («Благожелательными»). Такова греческая операция эвфемизма.

В гесиодовском перечне детей Распри (Éris), которая сама упоминается последней среди детей Ночи, Клятва занимает последнее – почетное в обоих случаях – место; оно выделяет Éris и Hórkos как в первом, так и во втором ночном поколении, в то же самое время подспудно их объединяя. Но такая филиация не разумеется сама собой, и поэтому, прежде чем перейти к гражданским клятвам забыть прошлое, мы начнем с того, что не спеша прокомментируем их основания и импликации. Это ощутимо замедлит tempo исследования – медленной является ученая эрудиция, даже ограниченная самым необходимым – но зато, по крайней мере, мы сможем подступиться к амнистии со знанием дела.