Петр Лещенко. Исповедь от первого лица - Петр Лещенко

Спустя неделю нам позвонили из посольства и пригласили зайти к секретарю. Мы не верили своему счастью — неужели разрешение получено так скоро? Но, к огромному нашему сожалению, оказалось, что разрешения нет из-за того, что нам следует обращаться в разные инстанции. Я, как иностранец, должен обратиться в советское Министерство иностранных дел, что можно было сделать через посольство, а Верочке следовало возвращаться в Советский Союз через комиссию по репатриации, в которой она состояла на учете. «Хорошо, пускай будет так! — с досадой сказал я секретарю. — Сейчас я напишу вам новое заявление, а затем мы пойдем в комиссию по репатриации!» «Вы не представляете, что будет, — сказал мне секретарь. — Вашу жену отправят в Советский Союз сразу же после обращения. Уже через неделю она будет в Одессе. А вот рассмотрение вашего дела может растянуться надолго. Решение принимается только после тщательной проверки». Об этом я уже слышал и был готов к тому, что все те сведения, которые я указал в заявлении и прилагаемой к нему анкете, будут проверять и что проверка дело долгое. «Тогда мы сделаем так, — сказал я. — Жена получит разрешение и будет ждать, пока его не получу я, чтобы мы уехали вместе». «Так не получится, — снова возразил секретарь. — После получения разрешения (кажется, он называл его «предписанием») ваша жена не имеет права задерживаться в Бухаресте. В противном случае она будет считаться уклоняющейся от возвращения домой, а это приравнивается к измене Родине и карается по всей строгости советского закона. Вам придется на время расстаться». «На сколько?» — хором спросили мы с Верочкой. «Никто не сможет ответить на этот вопрос точно, — вздохнул секретарь. — Несколько месяцев, возможно — год или даже больше».

Я растерялся и не понимал, как нам следует поступить. Верочка тоже растерялась. «Вы человек знающий и, наверное, можете подсказать нам выход из сложившегося положения, — сказал я. — Что мы должны сделать для того, чтобы уехать вместе? Ведь должен же быть какой-то выход. Не одни же мы такие на всем белом свете». «Если вы хотите непременно уехать вместе, то вашей жене не следует обращаться за разрешением на выезд до тех пор, пока такого разрешения не получите вы. Имейте в виду, что вам могут и отказать, хотя навряд ли. То, что вы женаты на советской гражданке, непременно будет учтено. Но решение дела, как я уже сказал, может растянуться надолго. Вами будет заниматься несколько ведомств, а не только Министерство иностранных дел. Наберитесь терпения и ждите. Больше ничего посоветовать вам не могу».

Терпения нам было не занимать. Мы согласились ждать, но вся беда в том, что нам не давали ждать спокойно. Верочку продолжали вызывать в комиссию по репатриации и требовать, чтобы она немедленно ехала в Советский Союз. Дошло до стука кулаком по столу и нехороших слов в Верочкин адрес. Я ходил туда вместе с ней, объяснял наше положение, но меня никто не хотел слушать. У бедной Верочки при слове «репатриация» начиналась истерика. Масла в огонь подливала и ее мать, которая тоже не хотела входить в тонкости нашего положения. Она писала Верочке гневные письма, упрекала в том, что Верочка, дескать, ее бросила, оставила одну ухаживать за больным мужем. Верочкин отец Георгий Иванович вернулся с войны больным от ран. Умер он в 1948 году, следом за моей мамой. Верочка не смогла поехать на похороны, поскольку боялась, что обратно ко мне ее уже не выпустят. Старший брат Верочки Георгий жил далеко от Одессы, в Макеевке, а младший брат Анатолий отбился от рук и не уделял матери должного внимания. Виновата же во всем была Верочка. Наши объяснения ее мать принимала за отговорки. «Приезжай скорее! Не могу больше ждать!» — этими словами заканчивалось каждое письмо. Я понимаю состояние Верочкиной матери. Из Одессы все виделось иначе, не так, как в Бухаресте. Для нее, без каких-либо помех вернувшейся на родину, казалось странным, что у нас могут быть трудности с этим делом. Однажды я написал ей письмо тайком от Верочки (вот только сейчас признаюсь в этом). «Милая Анастасия Пантелеймоновна, — написал я, — обращаюсь к вам по имени-отчеству, поскольку не уверен, что вы позволите мне сейчас, как в былые времена, называть вас по-свойски «Натой». Я очень прошу вас войти в наше положение. Не может быть и речи о том, что мы вас позабыли или же не собираемся приезжать в Советский Союз. Мы с нетерпением ждем, когда нам представится такая возможность. Вся загвоздка в том, что мы хотим вернуться вместе. Вы же знаете, как сильно мы любим друг друга, и можете понять, что означает для нас разлука. Мы понимаем, как вам сейчас нелегко, но и вы нас поймите. Рады бы поскорее приехать к вам, да не можем. Все ждем у моря погоды, ждем попутного ветра, как говорят в Одессе, а его все нет да нет. Верочка страдает, места себе не находит, очень скучает по вам. Ей сейчас нужна поддержка, а не обвинения». После этого упреков в письмах из Одессы стало меньше.

Решение моего дела все затягивалось и затягивалось. До сих пор нет ответа. Скоро уж исполнится три года с того дня, как я написал первое заявление в Министерство иностранных дел. За это время я написал еще три заявления. Одно с изложением причин, по которым я прошу рассмотреть вместе с моим ходатайством также ходатайство моей жены, другое — с просьбой ускорить рассмотрение дела и третье тоже с просьбой ускорить рассмотрение, а до того разрешить нам выезд в Советский Союз на гастроли. Единственным ответом, который я получил, был отказ в выезде на гастроли. К счастью, мне хотя бы удалось избавить Верочку от мучительных вызовов в комиссию по репатриации. Ох, каких же трудов мне это стоило. Вначале я обратился к руководителю комиссии, но тот ответил мне, что его задача состоит в том, чтобы как можно скорее вернуть всех советских граждан домой. В советском посольстве никто из знакомых помочь мне не мог, а к самому послу я с такой просьбой не обращался. После той единственной нашей встречи в посольстве Сергей Иванович более не приглашал меня к себе и не интересовался моими делами. Мне было ясно, что докучать ему не следует. Помог мне один знакомый румын, Василий Одобеску, который служил в канцелярии премьер-министра Петру Грозы[111]. Одобеску через одного из помощников Грозы сумел повлиять на руководство комиссии по репатриации и добиться того, чтобы Верочку оставили в покое. Ее перестали вызывать и трепать ей нервы. Мы с Верочкой питаем большие надежды на то, что в ближайшем будущем мы вернемся домой вместе. Я давно уже думаю о Советском Союзе как о своем доме. А как же иначе? Ведь там Кишинев, в котором я вырос.

Мы терпеливо ждем и надеемся на то, что впереди у нас осталось меньше месяцев ожидания, чем лежит позади. Все мои мысли устремлены в Советский Союз. На сегодняшний день Верочка осталась единственно близким мне человеком, ближе, дороже и любимее ее у меня никого нет. Зиночка с Игорем знать меня не хотят, а отношения между мной и сестрой Валей оставляют желать лучшего с апреля 1949 года, после того как я поссорился с отчимом.

Дело было так. В годовщину смерти матери мы собрались, чтобы помянуть ее. Кроме меня, Верочки, отчима, Вали и ее мужа Петра, было еще несколько человек — две мамины подруги, кое-кто из соседей и отец Николай, священник, знавший маму на всем протяжении ее жизни в Бухаресте. Первым взял слово отчим. Он начал с похвал в мамин адрес, а потом вдруг начал порицать меня за то, что я всю жизнь был «божьим наказанием». С малых лет уходил из дома, что было причиной маминых переживаний, после многие годы не появлялся дома, переложив всю заботу о маме на отчима и сестер, и даже во время войны, когда мама болела, был «черт знает где» (его слова), но только не в Бухаресте. Говоря все это, он не сводил с меня глаз и с каждой фразой набирал все больше куража. Под конец его обличающий голос звучал громче иерихонских труб. Все, присутствовавшие за столом, опешили от такой неожиданности. Я сидел красный как рак, и хотел только одного — провалиться прямо сейчас сквозь землю, лишь бы перестать быть участником этой позорной сцены. Я мог бы возразить на каждое из брошенных мне обвинений, но это означало бы превращение поминок в скандал. Дождавшись, когда отчим закончит, я сказал, что каждому из близких есть, в чем себя упрекнуть, и что я, конечно же, был не таким хорошим сыном, которого заслуживала иметь моя бедная мама. Я не смог воздать ей в полной мере за то, что она сделала для меня, я жалею об этом и всегда буду жалеть. После того как все посторонние разошлись, я в присутствии Верочки, Валечки и Петра, то есть — в семейном кругу, напомнил отчиму все, что считал нужным напомнить. Начал с того, что уходил я в юности из дому потому, что он выгонял меня, кричал мне: «Убирайся, чтобы духу твоего здесь не было!», а закончил тем, что было в годы войны. В Одессу я поехал за куском хлеба, находясь там, я постоянно писал маме, а затем меня забрали служить, и уж с этим я ничего поделать не мог. «Я мог бы унизить вас на людях, так же, как унизили меня вы, но не захотел этого делать, — сказал я отчиму. — Все мы собрались сегодня для того, чтобы отдать дань уважения маминой памяти, а не сводить счеты друг с другом. Ради моей мамы, ради ее святого спокойствия я всю жизнь терпел ваши выходки, но больше терпеть не собираюсь. Я требую извинений, сейчас, здесь! И будьте признательны хотя бы за то, что я требую их в семейном кругу, а не при всех свидетелях вашего подлого поступка!» Отчим отказался извиниться и назвал меня «неблагодарной скотиной». Тут моему спокойствию пришел конец. Я вспылил и сказал, что титул «скотина» больше подходит ему, нежели мне, а что касаемо благодарности, то надо еще посмотреть, кто кому должен быть благодарен. «Давайте вспомним, какое участие вы принимали в моей судьбе и видел ли от вас я хоть что-то хорошее! — сказал я. — Только давайте вспоминать то, что было на самом деле. Здесь некому слушать ваши сказки о том, как вы учили меня петь и играть на гитаре. Что я видел хорошего от вас?! Ничего! А вы от меня много чего видели! Вспоминали обо мне всякий раз, когда была нужда в деньгах! Обращались с просьбами к моим знакомым, которые они выполняли не ради вас, а ради меня! Получали деньги от репортеров за сказочки обо мне!..» Войдя в раж, я уже не в силах был остановиться. Высказал ему все, что тяжелым камнем лежало у меня на душе. Извинений я так и не дождался. Напротив, этот бессовестный человек посчитал себя оскорбленным и сказал Вале, что просить прощения должен я. На том наши отношения закончились. Валя очень переживала по этому поводу и умоляла меня уступить, попросить прощения у отчима за то, что я его «обидел». Уступить из уважения к возрасту отчима и памяти мамы. Я наотрез отказался и объяснил, что ради мамы научился закрывать глаза на многое, что мне не нравилось. Что же касается возраста, то и я давно не мальчишка, мне уже минуло 50, и отчиму следовало подумать об этом, прежде чем позорить меня на людях, да еще и в годовщину маминой смерти. «Ради меня! — сказала Валя. — Помирись с ним ради меня!» Я ответил, что не стану этого делать, поскольку не чувствую за собой никакой вины. Не я начал эту ссору. Если отчим попросит прощения и пообещает впредь так не поступать, я готов сделать вид, будто ничего не было. Но первый шаг к примирению должен сделать он, иначе о примирении не может быть и речи. Рано или поздно любому терпению приходит конец. Валя обиделась на меня. Хоть она и не высказывает мне своей обиды, но я это чувствую. Слава богу, что не дошло до прямой ссоры. С отчимом же я больше никаких отношений не поддерживаю. Знаю от общих знакомых, что он рассказывает налево и направо небылицы о моей «черной неблагодарности» и моем «гнусном характере», но это меня не беспокоит. У русских есть поговорка: «Собака лает, ветер носит», а румыны говорят лучше: «от сплетен еще никто не захворал». Пусть отчим говорит обо мне все, что ему хочется. Моей репутации от этого никакого ущерба быть не может, поскольку все прекрасно знают, что за человек мой отчим.