Петр Лещенко. Исповедь от первого лица - Петр Лещенко

Мама умерла в апреле 1948 года. Врачи диву давались — какой крепкий организм! Они в течение трех лет говорили: «ну, еще месяц, может быть, два, от силы — три», а мама жила и до последних дней своих находилась в здравом уме. Лишь за сутки до смерти она впала в забытье, и тогда всем нам стало ясно, что это конец. Пока мама болела, мы с Валей много раз мысленно прощались с ней. Нам казалось, что мы успели свыкнуться с мыслью о том, что нашей милой мамы больше не будет с нами. Но после того как она умерла, оказалось, что свыкнуться с этой мыслью до конца невозможно. В свое последнее Рождество мама подарила Верочке свои любимые серьги, с которыми не расставалась всю жизнь. «Возьми, доченька, — сказала она. — Мне они больше не пригодятся». Я так и не понял, на самом ли деле мама признала Верочку своей или же просто перед уходом решила сделать такой жест, но в любом случае мне было приятно это видеть. Верочка тоже обрадовалась, но тут же смутилась. Ей показалось, что у Валечки больше прав на любимые мамины серьги. Сестре пришлось приложить много усилий для того, чтобы убедить Верочку оставить серьги у себя.

Мама сильно скучала по сестре Кате и переживала по поводу того, что уйдет, не увидев ее. «Попытайся найти ее, — просила меня мама, — забудь то, что было, и попытайся…» Мне нечего было забывать, ведь это Катя обиделась на меня, а не я на нее. Но как искать человека, уехавшего невесть куда много лет назад? Я не был уверен в том, что Катя уехала в Америку. С одинаковой вероятностью моя бедовая сестра могла оказаться и в Париже, и в Аргентине. Если она не оставила надежды стать драматической актрисой, то вряд ли бы после разрыва с семьей выступала бы под фамилиями Лещенко или Алфимова[107]. Возможно, она выступает (если вообще выступает) под фамилией Мажарова или же взяла себе псевдоним. Найти иголку в стоге сена было бы легче, чем искать Катю. Что я мог сделать? Только спрашивать о ней у всех, кто бывал за границей, показывать ее фотографию. Фотографию Кати до сих пор я ношу в бумажнике. Не теряю надежды, что смогу что-то узнать о ней, а то и увидеться. Незадолго до маминой кончины Валечка по ее просьбе ходила к известной бухарестской гадалке мадам Роне. Все бухарестские гадалки — цыганки, но на французский манер зовутся «мадам», а не «доамна»[108]. Мадам Рона сказала, что Катя жива, что она находится за океаном и что она несчастна и стыдится дать о себе знать. Я гадалкам не верю, навидался их еще в молодости. Каждая говорит то, что ей заблагорассудится. Если Валя сказала, что сестра много лет назад уехала вроде бы в Америку, то Катя, конечно же, окажется «за океаном». Гадалка никогда не скажет, что пропавший человек умер, потому что тогда к ней уже больше не придут узнавать о его судьбе, но и не скажет, что у него или у нее все хорошо. Непременно скажет что-то плохое — несчастье, тоска и пр., чтобы беспокоящиеся родственники приходили к ней гадать почаще. Я сопровождал Валечку во время визита к мадам Роне и присутствовал при гадании. Видимо, гадалка уловила иронию в моем взгляде (гадалки вообще очень наблюдательны), потому что, закончив раскладывать карты на Катю, захотела вдруг разложить их на меня. Я попытался было отказаться, но Вале захотелось узнать мое будущее, и она уговорила меня согласиться. Напрасно я поддался на уговоры. Вредная баба, в отместку за мое ироничное отношение к ее ремеслу, наговорила мне гадостей. Сказала, что я умру в тюрьме, не дожив до шестидесяти лет, а моя молодая жена выйдет замуж за другого. На Валю это глупое «гадание» произвело огромное впечатление. «Откуда она могла знать, что у тебя молодая жена?» — повторяла моя доверчивая сестра, желая доказать мне, что мадам Рона и впрямь ясновидящая. Велика заслуга! С учетом того, как много мы с Верочкой выступали в то время, не нужно было обладать даром ясновидения для того, чтобы знать об этом. Маму пришлось «обмануть». Мы сказали ей, что Катя жива и что все у нее хорошо. «Ну почему же она тогда не напишет нам? — сокрушалась мама. — Почему? Неужели она не скучает по нам?» Катя так и не дала о себе знать до сих пор. Хорошо зная ее характер, я понимаю, что она не могла хранить обиду многие годы. А даже если и хранила, то только на меня. Мать с отцом ей ни одного слова поперек не сказали. Отчим так вообще превозносил таланты своих дочерей до небес, желая тем самым подпустить шпильку мне. Валечка тоже ничем не обидела Катю. Ладно, пускай не мне, а уж ей-то или маме Катя должна была бы написать. Я продолжаю надеяться на то, что когда-нибудь смогу увидеть сестру, но разум подсказывает мне, что бедной Кати давно нет в живых. Очень больно вспоминать о ней.

Пока мама болела, Верочку несколько раз вызвали в комиссию по репатриации по поводу ее отъезда в Советский Союз и пугали различными карами за «отказ вернуться на Родину». Всякий раз ей приходилось иметь дело с новым человеком и выслушивать угрозы заново. Всякий раз приходилось объяснять, что она замужем, что собирается уезжать вместе с мужем, который пока что не может оставить Бухарест из-за болезни его матери. Словам не верили, я всякий раз брал у врачей заключение о мамином состоянии. Невероятно, насколько могут отравить людям жизнь бюрократы. До тех пор мне не приходилось в такой степени сталкиваться с бюрократией. Очень хорошо, что советские люди соблюдают инструкции и что в советских учреждениях царит порядок, но при этом не следует забывать о том, что не все может укладываться в рамки этих самых инструкций. Когда Румыния из монархии превратилась в республику[109], мы с Верочкой облегченно вздохнули. Нам казалось, что теперь, когда мы живем в социалистической стране, Верочку оставят в покое. Но не тут-то было.

В сентябре 1948 года мы решили, что нам пора уезжать. Мамы уже не было в живых. Валечкин муж выздоровел, вернулся в оркестр и стал неплохо зарабатывать. Ничто уже не держало меня в Бухаресте. В советских газетах не писали больше ничего плохого обо мне, вообще ничего не писали. Советские офицеры, вплоть до маршалов, общались со мной по-дружески. Это меня ободряло. Вряд ли бы они позволили себе быть на дружеской ноге с тем, кого считали предателем.

Мы с Верочкой пришли в советское посольство. Нас принял сам посол, Сергей Иванович Кавтарадзе[110]. Сергей Иванович пользуется в Бухаресте и во всей Румынии огромным уважением. Все знают, что в молодости он вел революционную борьбу вместе со Сталиным и что его авторитет в Москве велик. Сергей Иванович был на одном из моих выступлений, тогда мы с ним и познакомились. Он очень тепло принял нас, поздравил с тем, что мы собрались ехать в Советский Союз, и долго рассказывал о нынешней советской жизни. Мы оставили ему свои заявления и ушли радостные. Шли домой пешком и думали о том, как мы станем праздновать Рождество в Советском Союзе. «Новый год! — смеясь, поправляла меня Верочка. — В Советском Союзе празднуют Новый год, а не Рождество! Ах, какой ты иногда бываешь старомодный!» Ей нравится в шутку упрекать меня в старомодности. «Пускай Новый год, — соглашался я. — Главное, чтобы была елка с подарками».