Матрица войны - Александр Проханов

По брусчатке бурно и браво прошагал отряд гренадеров петровских времен. Усачи, блестящие кивера, мушкеты, разгоряченные лица. Били барабаны, тонко свистели флейты, запевала удалым, молодцеватым голосом, оборачиваясь к наступавшей шеренге, затянул строевую песню. И все, кто ни стоял на Арбате, восхищались, махали руками, радовались бутафорским мушкетам, сусальной позолоте, ловко сшитым театральным мундирам.

– Это что должно означать? – спросила Даша, радостно глядя на проходящих солдат.

– Принимай таблетку «Вита» – и станешь бесстрашным, как эти молодцы! – ответил Белосельцев, любуясь позументами и эполетами.

Вслед за отрядом пошли скороходы на ходулях, высоченные, в шутовских колпаках, переставляя свои огромные козлиные ноги, колотя в бубны, жонглируя тарелками. Посылали толпе воздушные поцелуи, рассыпали с высоты конфетти, метали разноцветные серпантины.

– А это что означает? – спросила она, глядя вслед исчезающим скороходам.

– Принимай таблетку «Вита» – и станешь быстрым, как ветер. А не будешь принимать – останешься соней и тюфяком.

Скороходов сменили непомерные по размерам надувные куклы. Добродушные, колыхающиеся в воздухе чудовища, нестрашные уроды, смешные горбуны, легковесные, колеблемые ветром гиганты, изображавшие героев диснеевских фильмов. Наблюдавшая толпа радостно ахала, свистела, норовила тронуть резиновых великанов, качнуть их полые колеблемые туловища.

– А к этому как отнестись? – спросила она, принимая его игру, наклоняя голову, чтобы лучше, сквозь свисты, хлопки и музыку, слышать ответ.

– Принимай таблетку «Вита» – и сразу поправишься, станешь упитанным, жизнерадостным.

– А ветром не унесет?.. А если на кнопку сядешь?..

– Станешь унесенной ветром…

Он впервые назвал ее на «ты». Она не заметила, а он несколько раз, радостно, среди веселья и шума, обращаясь к ней, повторил это «ты».

Шествие по Арбату продолжалось. Бородатые цыгане в шелковых рубахах вели на цепях медведей. Медведи жарко дышали, вываливали красные языки. От них пахло зверем, свалявшейся шерстью. Цыган протянул медведю целлулоидную бутылку с минеральной водой, зверь, поднявшись на задние лапы, пил на ходу, грыз клыками бутыль, проливал на косматую грудь водяную струю.

Фантастические обнаженные женщины с павлиньими хвостами, с серебристыми птичьими хохолками, в блестках, переливах, радужных разводах, пошли по брусчатке. Взмахивали сильными голыми ногами, показывали плотные, едва прикрытые груди, поводили плечами. Стучали каблуками по брусчатке, колыхали плюмажами, описывали бедрами круги и вензеля, отчего перламутровые хвосты били по толпе, слепили. И хотелось вырвать, как из жар-птицы, огненно-зеленое, с золотыми разводами перо.

– Принимай «Виту» – и ты покроешься перьями! Превратишься в курицу! – сказала она.

– В павлина, – поправил он. – В того самого, в центре Вселенной, которого мы видели с тобой на картине.

Кавалькада и шествие завершились. Толпа сомкнулась, наполнила весь нарядный вечерний Арбат, по которому разносилась музыка, горели аметистовые прозрачные колбы фонарей, пахло жаровнями, сладкими дымами, ванилью, пряностями. В сумерках заскользили, замелькали пульсирующие лазерные лучи. Бесшумно пронзали сумерки. Как сверкающие иглы, утыкались в фасад высотного здания. Чертили на нем письмена, иероглифы. Гасли, снова вспыхивали. Покрывали здание искрящейся татуировкой, мерцающим волшебным орнаментом. Здание, еще недавно тяжелое и каменное, как гора, теряло вещественность, двоилось, раскалывалось, прозрачно сквозило. Его пронзали искристые трассеры, невесомые лучи, отпечатывали его огромную серебристую тень на темное небо.

Белосельцев испуганно, изумленно подумал: какое затмение нашло на него, когда он хотел от нее отказаться, лишить себя этого счастья, не видеть этих пернатых див, серебряных хохолков, туманно-лиловых аметистовых фонарей, которые зажглись по всему Арбату. Не видеть ее счастливого любимого лица, следящего за карнавальным шествием. Какое помрачение на него опустилось и какое чудесное просветление было ему ниспослано.

От шума, света и музыки взлетали испуганные птицы. Носились вокруг высотного здания. Попадали в лазерные лучи, как под выстрел. Вспыхивали, словно раскалывался в воздухе стеклянный сосуд. Брызгали, сгорали, успевали отбросить на стены крылатые отпечатки. Белосельцев смотрел на ослепительных птиц. Хотел навеки запомнить.

Они дошли до Патриарших прудов, до их черно-зеленого сумрака. По тенистым аллеям мелькали тени, раздавался смех, играла музыка. В древесных стволах мерцало огненное Садовое кольцо. А в зеркальной воде отражались золотые окна окрестных домов, белые колонны дворца, каменные надвратные львы.

Они прошли в маленький ресторанчик-поплавок, похожий на причаленный к берегу кораблик. Когда садились за столик, почувствовали, как колышется от их движений пол, словно палуба. И слегка закружилась голова, будто вода кругом волновалась. Они пили холодное красное вино, запивая им горячее, хорошо прожаренное мясо. Каждый раз, когда кто-нибудь вставал из-за столиков или официант с подносом вбегал под навес, дощатый пол волновался, отражения в воде колебались вокруг невидимой легкой оси, на которую был надет весь теплый вечерний город.

– Кажется, только вчера познакомилась с вами. А столько всего случилось. – Даша смотрела на него не мигая, и ее глаза были темно-зеленые, под стать изумрудному, освещенному фонарем омуту за резными перилами ресторана. – А что случилось-то? И не скажешь. Фонарики, огоньки, карусели. А на самом деле столько перемен и событий!

– Вторая жизнь, – сказал он, чувствуя, как слабо волнуется под ними вода, словно помост оторвался от берега и поплыл по зеленым волнам мимо деревьев, золотых отражений. – Одна моя жизнь прожита. Время остановилось, окаменело. А потом появилась ты в своем разноцветном платье, посадила меня на кораблик, и все задышало, задвигалось, заблестело, как вода в том разноцветном фонтане. Вторая жизнь началась.

– Я ничего не знаю о вас. Есть ли у вас семья?.. Жена?.. Дети?.. Я была у вас дома, и мне показалось, что в вашем доме отсутствует женщина. Хочу знать, как вы жили прежде.

– Ты права, мой дом – как монастырь на Афоне. Ты – первая женщина, посетившая меня за много лет. Нет ни жены, ни детей. Одни только бабочки…

Она коснулась его, как касаются старого дерева, корявого сухого ствола, в котором в глубине, под морщинистой жесткой коростой, таится живая нераспустившаяся почка. Его неосуществленное отцовство, его несостоявшаяся семья. Не пробившийся сквозь кору побег, который не разросся в шумную зеленую ветвь, и на распиленной древесной доске, среди ровных волокон, отмечен слабый волнистый изгиб, запекшаяся жилка смолы. Она коснулась осторожно и бережно, и место, к которому она прикоснулась, слабо и сладко заныло.

– А какие женщины вас любили? Каких любили вы?.. Я ведь вам сказала, мне кажется, что в прежних жизнях мы с вами встречались и я была вашей женщиной.

– Мой опыт не слишком богат. И его нельзя назвать слишком счастливым. В прежних жизнях, о которых ты говоришь, я, должно быть, провинился перед женщиной и теперь за это плачу.