Матрица войны - Александр Проханов

Тот гостиничный номер в Кабуле, когда в морозной сухой темноте начинает звенеть, приближаться патрульная боевая машина, яркий прожектор бьет в потолок, отражается в зеркале, и ее лицо, близкое, вспыхивает, как отлитая из серебра ритуальная маска, он успевает заметить лазуритовую сережку в ее розовом ухе, рисунок губ, завиток волос на подушке, стоящий в вазе цветок, а потом сквозь сон всю ночь обнимает ее теплое ленивое тело, чувствует ногой ее хрупкую сухую лодыжку.

Африканская душная ночь, за окнами виллы огромная голубая луна. Она лежит перед ним на постели, как скульптура, отлитая из нигерийской коричневой бронзы. Ее приподнятые острые плечи, длинные, с сильными сосками груди, глазированный, блестящий живот с высоким, густым лобком. Ее приподнятое колено и смеющийся белозубый рот. Она зовет его, тянет тонкую руку, на которой светится серебряный узкий браслет. Он медлит, не может насладиться ее красотой, таинственными линиями ее длинного африканского тела, мягкой шелковистостью кожи, словно на нее вылили флакон благовонного масла и оно отсвечивает под голубой огромной луной.

Тот брезентовый походный гамак, растянутый между сосен. Он лежит, глядя на звезды, слыша, как устраивается на ночлег, засыпает отряд сандинистов. Смолкают голоса, звяк оружия. Остывают и меркнут угли в угасшем костре. Через мохнатую ветку сосны переливается влажная большая звезда. Женщина, телефонистка, с которой днем перекинулись шуткой, обменялись быстрыми жаркими взглядами, скользнула к нему в гамак. Почувствовал, как упруго натянулся брезент, скрипнули на соснах веревки. Целовал ее полные жаркие груди, жадный шепчущий рот, гладил ладонью ее черные блестящие волосы. Утром, когда между сосен загорелась малиновая заря и запела первая птица, она ускользнула от него, босая, быстрая, сильно качнув гамак. Засыпая, слыша замирающие колыхания, он чувствовал, как болят его искусанные губы, как на руке живет отпечаток ее черных жестких волос.

Он все это вспомнил одномоментно, пока проплывал по зеленой воде бесшумный лебедь, вытягивал за собой блестящую струнку волны.

– Вы кто?.. Военный?.. Дипломат?.. Путешественник?.. Мне кажется, таким, как вы, был Арсеньев или Пржевальский. Военные, странники, составляли карты, собирали гербарии. Давали названия рекам, вершинам, даже животным. Вы не открыли свою лошадь Пржевальского?

– Даже вида бабочки не открыл. В Афганистане друзья-офицеры моим именем назвали большую собаку. Она была пыльная и голодная, прибилась к нашему лагерю. Начинала лаять, если к ограде приближался белудж или хозареец. Когда мы улетали на вертолете, она долго бежала следом. Я смотрел на нее в иллюминатор.

Всю жизнь ему казалось, что его ожидает открытие. Огромное, ниспосланное чудо, которое объяснит ему, как устроен мир, что есть силы небесные, что его ждет после смерти и как, прожив земной век, он уйдет в посмертную жизнь. Иногда это чудо подступало вплотную, начинало светиться, будто кто-то подносил к глазам разноцветный резной фонарь. А потом оно отступало, фонарь уносили. Земля, покрытая воронками взрывов, горящими кишлаками и хижинами, была ареной беспощадной борьбы, в которой погибло его государство, погиб он сам, обреченный на бессмысленное проживание дней. Но вот снова загорелся фонарь, чудо вновь к нему подступило. Он смотрит на прелестную девушку, любит ее. Протянет руку и коснется ее близкой руки.

– Вы верите в Бога? Верите, что за каждым из нас стоит ангел-хранитель?

– Ты мой ангел-хранитель. Явилась ко мне во плоти, не даешь мне погибнуть.

Она выспрашивала его, словно он своими ответами заполнял пункты анкеты, которую она ему предлагала. По отрывочным неполным ответам составляла его образ. Сверяла с чьим-то невидимым портретом. Устанавливала их сходство и тождество.

– Я вам очень верю. Мало вас знаю, не все в вас понимаю, но очень верю. Вы хороший, добрый, очень искренний, честный. Вы спасли меня от беды. Не от той, мелкой, с оболтусами на бульваре. А от какой-то огромной, как падающая гора. Она уже падала, сыпала на меня камни, заслоняла солнце. А вы ее остановили. Она не ушла совсем. Где-то притаилась, озлобилась и на меня, и на вас. Мы теперь должны быть вместе, чтобы не погибнуть.

Он не чувствовал, не ведал беды. Все беды были там, в прежней жизни. А теперь возникло ощущение летнего утра с предстоящим огромным, почти бесконечным днем, в котором они будут вместе. Проживут этот бесконечный прекрасный день, который кончится долгой зарей, не гаснущей в черном саду, когда забытое ведерко с водой еще долго блестит в темноте.

– Я вам уже говорила, меня подстерегает какое-то огромное зло. Оно приближается, наступает, готово меня поглотить, а потом отдаляется, словно оставляет меня на потом. И при этом, я знаю, меня ожидает какое-то огромное счастье. Как будто кто-то шепчет мне на ухо: «Ты избрана, жди, и, быть может, при жизни тебя возьмут на небо». Я живу в ощущении счастья и в ожидании беды. Может, кто-то из моих давних предков был злодей и разбойник. Породнился с какой-нибудь блаженной, и теперь во мне и то и другое. Семя добра и зла.

Он слушал ее, улыбался. Удивлялся простому устройству мира, который вчера был непознаваем, недоступен для разумения, а сегодня, когда появилась она, стал очевиден, прозрачен. Так ныряльщик в морской воде, открывая глаза, видит солнечную зеленую муть с неясными очертаниями дна. Но стоит надвинуть маску, как сквозь хрустальный овал открывается разноцветное царство с морскими цветами и травами, зарослями хрупких кораллов, стадами перламутровых рыб, с подводными раковинами, скоплением чудищ и звезд. Она и была тем хрустальным стеклом, которое появилось у глаз. Тем живым прибором, помещенным между ним и всем остальным мирозданием, которое он познал, полюбив ее. Так ракета ориентируется по звезде, захватив в телескоп ее чистый прозрачный луч. Он и был той ракетой, которая слепо летела в темноте неодушевленного космоса, пока не сверкнул в душе луч волшебной звезды.

– Мне бы хотелось, чтобы вы увидели место, где я была счастлива. Где прошло мое детство. У нас есть дача на Оке под Серпуховом. Мы поедем туда, и я покажу вам вишневый сад, и Оку, и те кущи, которые дед называл «Дашин лес», и тот деревянный стол, за которым когда-то собиралось много веселых, счастливых людей. Я смотрела на них из моего уголка и всех их любила. Вы обещаете? Мы поедем на Оку?

Он поедет хоть завтра. Выведет из гаража свою старомодную тяжелую «Волгу», загрузит провизию, и они поедут сквозь подмосковные дубравы, мимо церквей, деревушек, к синей Оке, в которую среди цветущих лугов впадает приток Княжая. И там, среди зеленых копен, гудящих шмелей и мелькающих в траве мотыльков, он обнимет ее.

– Вы сказали, что я ваш ангел-хранитель. Мне кажется, я бы могла вас охранить от ваших печалей. Чтобы вы отвлеклись от горьких мыслей и тяжелых воспоминаний. Забыли свои войны, свои потери. Стали бы писать какую-нибудь красочную книгу о бабочках. А я бы за вами ухаживала. Варила вам кофе, гладила рубахи. Вы читали бы мне страницы о какой-нибудь пойманной вами африканской бабочке. За окном метет московская метель, и я укрываю вам ноги теплым клетчатым пледом.

Он кивал, соглашался. Голова кружилась от ее слов, от красного вина, от колыхания шаткого помоста. Невидимый прожектор падал на воду, и в зеленой глубине мерещились контуры утонувших кораблей, ушедших в море античных храмов, глиняных амфор. И где-то рядом, невидимый, дремал на водах лебедь. И все, что она говорила, казалось возможным.