Франсиско Франко и его время - Светлана Пожарская

В тот же день Лекерика дал интервью корреспонденту американского еженедельника «Newsweek» Эдварду Вентолу. На вопрос, почему Франко сотрудничал с Гитлером и Муссолини, корреспондент получил такой ответ: «Это злобная клевета… Желал бы знать, что сделала бы любая другая страна, если бы имела германскую армию у своих границ и испытывала бы давление Гитлера, добивающегося объявления войны союзникам? И что сделали мы, чтобы помочь Германии больше, чем союзникам? Немного речей и кое-какие жесты, которые, в сущности, ничего не значили».

Бывший министр иностранных дел Серрано Суньер, как это явствует из его беседы с Р. Гарригой, полагал, что нервозность Лекерики безосновательна, т. к. Соединенные Штаты связали себя определенными обязательствами в отношении Испании осенью 1942 г.: «Я не понимаю Лекерику. Дипломату, у которого в руках письмо, собственноручно написанное президентом Соединенных Штатов, начинающееся словами «Дорогой генералиссимус Франко» и заканчивающееся фразой «Испании ничего не грозит со стороны Объединенных Наций», следовало бы быть более спокойным в отношении будущего, истина в том — и это говорю я, который следил за второй фазой войны как простой наблюдатель, а не как активный политик, — что первая великая победа, одержанная англо-американцами над державами «оси» была следствием того, что Франко смотрел на все происходившее в Гибралтаре и Марокко, сложа руки»[278].

Однако Суньер ошибался в предполагаемой оценке позиции Белого дома на пороге победы. Ответом Рузвельта на претензии Франко принять участие в послевоенном устройстве мира можно считать его напутствие Армюру, сменившему Хейса. По мнению Рузвельта, возникший с помощью фашистской Италии и нацистской Германии и взявший за образец тоталитарную линию современный режим Испании, естественно, не пользовался доверием огромного большинства американских граждан, которых трудно убедить в необходимости продолжения поддержания отношений с этим режимом. Тот факт, что правительство США поддерживает формальные дипломатические отношения с существующим в Испании режимом, не должен быть истолкован кем бы то ни было как одобрение этого режима и его единственной партии, фаланги, которая пыталась распространить идеи фашистской партии на западное полушарие.

Рузвельт считал, что формы правительства Испании и политика, проводимая этим правительством, является делом самого испанского народа. Вместе с тем Рузвельт счел необходимым выразить свое резко отрицательное отношение к планам Франко занять место за столом мирных переговоров: «Мы никогда не забудем ни официальную позицию Испании по отношению к нашим врагам — державам «оси», ни ту помощь, какую она им оказала в то время, когда война развивалась неблагоприятно для нас. Мы не можем также проходить мимо деятельности, организации и официальных идей фаланги как в прошлом, так и в настоящем. Воспоминания такого рода не могут уничтожить различные благожелательные жесты в отношении нас, когда мы стоим на пороге полной победы над нашими врагами, с которыми существующий в Испании режим был связан в прошлом не только в духовном отношении, но и своей политикой, и своими действиями»[279].

С приближением окончания войны давление официальных лиц Испании на американского посла усилилось. Министр иностранных дел Лекерика, военный министр Асенсио, министр промышленности и торговли Карсельер, ссылаясь на оппозиционные элементы в стране, уже достаточно ободренные действиями групп испанских диссидентов по ту сторону французской границы, убеждали американского посла, что «открыто враждебная позиция по отношению к современному испанскому правительству может привести к новой» гражданской войне». Асенсио уверял, что эволюция политической жизни страны должна быть весьма постепенной, поскольку испанский народ «по природе горяч и вспыльчив» и «всего лишь несколько лет тому назад был вовлечен в кровавую гражданскую войну»[280].

13 апреля радио разнесло весть о кончине Рузвельта. Берлин был в восторге. Геббельс потребовал принести «лучшего шампанского» и дрожавшим от радости голосом провозгласил: «Вот поворотный пункт. Это как смерть царицы во время Семилетней войны»[281].

В Мадриде реакция была иной — не обесценятся ли гарантии, данные Рузвельтом в 1942 г.?

О напутствии Рузвельта Армюру Франко не знал, но сам тон нового посла был обнадеживающим: речь не шла о демонтаже режима, а лишь о его эволюции. Новой гражданской войны в Испании обе стороны стремились избежать.

Победа держав антигитлеровской коалиции над германским фашизмом принесла Мадриду новые тревоги. Но Франко не терял веры в возможность участия Испании в воссоздающемся мировом сообществе. Для этого он не жалел слов, пожалуй, никогда еще за годы своего правления он не был так щедр на обещания перемен ни своим соотечественникам, ни иностранным слушателям. 16 июля 1945 г., за день до открытия в Сан-Франциско конференции стран-учредительниц ООН, в интервью агентству ЮПИ он заявил: «Испания находится на пути политической свободы» и выразил желание сотрудничать с Англией и США. Он говорил, что никогда не был союзником Гитлера, никогда не хотел вступить в войну и даже отговаривал Муссолини от нападения на Францию[282].

На другой день кортесы одобрили Хартию испанцев: вопреки прокламировавшемуся в недавнем прошлом антиконституционализму в новые времена режим «осчастливил» испанцев некоторым подобием конституции. Им было обещано соблюдение гражданских прав — неприкосновенность личности и жилища, тайна переписки. Отныне никто не мог быть арестован иначе, как в случаях, установленных законом, и вопрос о продлении ареста или освобождении должен был быть решен в течение 72 часов после задержания. Хартия декларировала свободу ассоциаций, если «они преследуют дозволенные цели», и свободу выражения идей, если они «не посягают на основные принципы государства». Механизма гарантии прав гражданина Хартия не предусматривала[283].

Выступая перед национальным советом фаланги, Франко заявил, что у испанцев нет иной альтернативы, кроме выбора между режимом, который он назвал мирной революцией, и коммунизмом. Политическая система западных держав-победительниц, по мнению каудильо, также не подходила для испанцев, ибо испанская история свидетельствует, что всякая попытка импорта любой внешней доктрины обречена на неизменный провал в силу своего несоответствия национальному характеру и традициям[284].