Так не бывает, или Хрен знат - Александр Борисов

– Родную сестру Марфы Петровны. Это мама моей бабушки. А как её имя и кто ещё был до неё, этого не скажу.

– Откуда узнал?

– Увидел.

– Ладно, пошли. Какая уж тут картошка! Да и тесто уже подходит.

С её стороны речка была чуть шире, дно мелким и каменистым. Я перешел её вброд, а бабушка Катя – по специально уложенным валунам. Пахло подсыхающим илом. Мелкие водоросли тянулись вслед за течением. Со стороны островка огород окружал редкий плетень с железной калиткой. Над крышей хаты поднимался дымок – несмотря на жару, в ней топилась печь. Но тепло было не одуряющим, как на улице, а домашним и сытным. В кадке томилось тесто.

– Ванечки моего десять лет как нет, – пояснила бабушка Катя. – Ох и любил покойный ватрушки! Никчёмный был человек. Что жил, что под тыном высрался. От водки сгорел. Как с фронта пришёл, так из стакана не вылезал. Скоро начну печь, а вечером по людям разнесу. Садись Сашка к столу, будешь снимать пробу.

Я мышкой притих в уголке, боясь неосторожным словом разрушить это зыбкое статус-кво. Ведь Пимовна могла завестись с полуоборота, особенно если почувствует, что человек с ней неискренен. Руки её порхали над клеёнчатой скатертью, как дирижёрская палочка над оркестровой ямой. Сито она держала на уровне плеч, но ни одна пылинка муки не упала на крашеный пол.

– Что, Сашка, молчишь? Робеешь или слова моего ждёшь? – легко разгадывала все мои уловки и хитрости бабушка Катя. – Так ведь не дождёшься! Слышала я, что жили в старину люди, которые были на такое способны, так ведь я им не ровня. Это сколько же ненависти нужно иметь в душе! Даже не знаю, с какого краю к этому подступиться. Но сердцем чую, что, если возьмусь, скоро помру. – Она ещё долго возилась с тестом: сминала, с размаху кидала на стол, колотила тощими кулачками, успевая при этом задавать мне каверзные вопросы: – Елена Акимовна знает о родовом проклятии?

– Конечно, знает. Но она мне об этом ещё не говорила. Да и с бабушкой Аней пока всё в порядке. Только курит в постели.

– Как это курит?

– А так: лежит и дымит. Чтобы тот, кто захочет её убить, подумал, что в хате мужчина.

Пимовна засмеялась:

– Ишь ты, какая хитрая! Ты это сам видел или опять знаешь?

– Знаю. А через год увижу.

– По глазам вижу, не врёшь. Да и придумать такое тебе пока не по уму. – Екатерина Пимовна убрала тесто на край стола и накрыла его чистенькой тряпочкой. – Бедный ты, бедный! Представляю, как трудно всё это таскать в себе. А теперь, честно скажи: ты о мальчике Раздабариных знал?

– Знал, – потупился я.

– Почему не предупредил?

– Не успел. Да и с какими словами я к ним подошёл бы? Знаете, бабушка Катя, кажется, что это я… – У меня перехватило дыхание, в глазах потемнело, и они как-то сразу наполнились забытым теплом.

Господи, как давно я не плакал!

– Ну-ну, успокойся! – отодвинула она эмалированный тазик с творогом, присела на стул и прижала к груди мою стриженую макушку. – Не надо себя казнить. Прошлого не вернёшь. В следующий раз будешь умней – придёшь и расскажешь мне. А я уж найду способ… кто там у нас на подходе?

– Дядька Ванька.

– Знаю уже.

– Потом Агриппина Петровна, мать дяди Пети, мотоциклиста.

– Этой давно пора!

– А следом за ней Фёдоровна, ваша подруга. Но это уже осенью, в сентябре.

– Лизка?! – отшатнулась Пимовна. – С ней-то что за беда?

– Белокровие.

Елизавета Фёдоровна работала в детской библиотеке. Во многом благодаря ей все бабушки с нашего края были дружны и не ругались даже в тех случаях, когда были тому причины. Ну, к примеру, если соседский кот ополовинит цыплят или чья-нибудь наглая курица проникнет в чужой огород. Вечером, когда начинало темнеть, все они собирались у нашей калитки со своими стульчиками, табуреточками и маленькими скамеечками. Сначала, как водится, «перетирали» местные новости, а когда разговор затухал, слово брала Фёдоровна. Она принималась в лицах по памяти рассказывать содержание какой-нибудь приключенческой книги. «Дети капитана Гранта» я, кстати, впервые услышал в её исполнении.

– Лизка… – Пимовна смахнула слезинку уголком носового платка. – С работы придёт, возьмусь за неё. Может, ещё не поздно. Это всё?

– На следующий год будет ещё пять гробов. И все из того же дома.

– Я что-то не поняла… Да пошла ты, проклятая! – Бабушка Катя оттолкнула ногой одну из своих кошек. – Из какого «того же», Лизкиного? Она ж одинокая!

– У неё ещё есть шесть сестёр. Они будут приезжать, одна за другой, чтобы вступить в наследство, но ни одна больше месяца не протянет. Ну, кроме последней. Та проживёт сравнительно долго, но тоже умрёт от белокровия.

– Тоже? Хочешь сказать… Нет, я тут сегодня с тобой никаких ватрушек не напеку! Сиди уж, – увидев, что я встал и собираюсь уйти, надавила мне на плечо Пимовна и с силой впечатала в стул. – Про сестёр я сегодня же у неё уточню. А ты расскажи, что ещё про эту семью знаешь.

– У младшей сестры подрастает девчонка, которую тоже зовут Лизой, – выпалил я обиженным голосом. Почему-то вдруг показалось, что бабушка Катя мне не совсем верит. – Ей сейчас где-то четырнадцать или пятнадцать. У неё дочерей не будет, одни сыновья.

– Хватит! – отрезала Пимовна. – Я всё поняла. А сейчас помолчи, не мешай.

Через двадцать минут я уже запивал ватрушки вишнёвым компотом. Хозяйка колдовала над трёхлитровой банкой. Судя по количеству самогона, который она туда налила, настроилась на полный объём.

– Куда столько?! – запротестовал я. – А если спросят: «Где взял?»

– Я кому сказала, чтоб не мешал! – огрызнулась бабушка Катя. – Знаешь, что такое «жримовчки»?

– Ешь молча, – перевёл я.

– То-то же! Если спросят, скажи, что картошку окучивать помогал. Не поверят – ко мне отсылай!

Свечерело. Солнце закатилось за дом, и в комнате стало сумрачно. Потрескивала лампада. В красном углу проступили лики старинных икон. В отблесках минувшего дня они будто прятались в глубине старинных окладов, покрытых сусальным золотом и вязью из неживых белых цветов.

Пимовна была родом из богатой станицы Ерёминской. От неё после расказачивания остались заброшенные сады, с полсотни жилых хат да эти иконы из разрушенной до основания церкви. Когда-нибудь она мне расскажет, что ещё сохранилась мельница и большой атаманский дом, в котором прошло её раннее детство. А может, и не расскажет. Зачем? Я это и так знаю.

Дело спорилось. Бабушка Катя вынула из духовки последнюю партию выпечки, закрыла пластмассовой крышкой банку с лекарством, о чём-то задумалась.

– Слушай, Сашка, – неожиданно сказала она, – а про Лёшку моего… Ой, нет, не надо, не говори! Пойду кобелюку закрою да провожу тебя до калитки.