Вокруг трона Ивана Грозного - Геннадий Ананьев

Настоятель с перепугу забыл имя чернеца, получившего послушание прислуживать опальному митрополиту.

— Что?! Нет такого?! Он отдал Богу душу, а ты не ведаешь о том?! Доложу если государю, не поздоровится тебе!

Перепугал Малюта Скуратов всю братию. Ещё и удивил несказанно, что решил остаться на похоронах, чтобы бросить, как он сказал, от имени царя и от себя пригоршни земли на гроб честного пастыря христианского воинства.

Какое кощунство! Все поняли, что произошло в келье, но никто не смел открыть рта. Безропотно приняли коварную игру главного палача опричнины. Приняли, испугавшись за свои жизни.

Никакого повода, казалось бы, для беспокойства у князя Михаила Ивановича Воротынского не было, да и не могло быть. Ему бы гоголем держаться и через губу не плевать, но та тревожность, какая возникла ещё при въезде в Москву после великой победы над Девлет-Гиреем, не проходила вот уже несколько месяцев.

Князь Воротынский не подгадывал время, чтобы въехать в Москву после победы специально на Рождество Пресвятой Богородицы, он, можно сказать, упустил подобное совпадение из виду. И вот при подъезде войска победителей к Скородому[41] зазвонили колокольни всех московских церквей, созывая христианский люд на праздничные молебны, а ратниками воспринялся тот звон славицей в их честь.

С завидной быстротой понеслось от дома к дому, от улицы к улице весть о прибытии освободителей от татарского нашествия, и народ повалил не в церкви, а на улицы, по которым ехал князь Михаил Иванович со своей малой дружиной, за которой следовали Опричный полк и иноземные наёмники Фаренсбаха. Ликовали все. Даже священнослужители, покинув опустевшие церкви, с великой радостью осеняли героев массивными серебряными крестами, размахивали кадилами и кропили воинов святой водой. Женщины, вовсе не беря во внимание греховность поступков, смахивали с голов узорчатые платы и стелили их под копыта коней. Цветы охапками летели на ратников, даже на опричников, о развязности, распущенности и злодействе которых москвичи напрочь забыли.

Ничего подобного Михаил Иванович прежде не видел. Даже когда он возвращался вместе с царём в Москву после покорения Казани, радость людская не перехлёстывала вот так, через край.

Поначалу только гордость за себя, за свою дружину, за соратников-соколов, за всю русскую рать вольно или невольно воцарялась в душе, но вот в эту гордость, законную, заслуженную, вплеталась непрошеная тревога. Вполне обоснованная, ибо князь понимал, что вот так же лихо, безбрежно не станет ликовать Москва, когда воротится в неё царь Иван Васильевич, который вместо того, чтобы самому выйти со своим войском на Оку, уехал в Новгород, увезя с собой не только семью, но и казну. Предлог: собрать дополнительно полки и поспешить с ними на помощь тем, кто встретит тумены Девлет-Гирея. Людей, однако же, не обманешь. Они понимают, хотя и помалкивая, всё правильно. Только не совмещаются эти понимания с царскими: любая победа — победа лично царя, и слава — только ему. Если же что не так, виновные окажутся в опале. На расправу царь Иван Васильевич Грозный весьма скор.

Отмахивался князь Михаил от тревоги, мешавшей полной душой распахнуться ответно на торжество людское, только она цепко держала его в своих тенётах. Впрочем, знай он, что после великой победы на свемной сече пошло не так, как он предполагал, обеспокоился он ещё сильнее. Донести царю о победе послал Воротынский Косму Двужила, надеясь, что царь на радостях удостоит отличного воеводу более высокого чина. Посылая воеводу своей дружины, князь Михаил как бы подчёркивал, что считает победу над крымцами и ногайцами не своей, а победой самого царя, он же, воевода царёв, лишь исполнил царскую волю. Двужила, однако, в Москве перехватили: Разрядный приказ, князья Юрий Токмаков и Тимофей Долгоруков, коих царь оставил оборонять стольный град, отрядили в Великий Новгород князя Ногтева и дьяка Давыдова, научив их, с какими словами преподнести Ивану Васильевичу два саадака и две сабли Девлет-Гирея, которые Двужил вёз в подарок царю. Но об этом князь Михаил Воротынский узнает позже, и тогда тревога его, вполне понятно, усилится.

Въехал победитель в Кремль через Фроловские ворота, отправив прежде малую дружину в свой Китайгородский теремной дворец, предполагая, что семья его в кремлёвском доме. За ним, оттесняя опричный полк, протискиваются толпы москвичей — затор даже в воротах — чуть не до смертушки сдавливают друг друга. Всем хочется успеть увидеть, как встретят воеводу-победителя митрополит, думные бояре и князья.

На Соборной площади вся знать кремлёвская. Бояре и князья тоже рады, что их земли, их дворцы не разграблены татарскими ордами, но у многих зависть перебарывает эту радость, вот и получилась встреча с явно наигранным восторгом.

Князь Юрий Токмаков даже не сдержался и буркнул князю Долгорукову:

— И без того муж ближний, теперь на козе не подъедешь.

— От нас многое зависит, — ответил Тимофей Долгоруков. — Мы первый шаг сделали, остановимся ли?

А сами низко поклонились князю Воротынскому, когда тот, спрыгнув с коня, поклонился поясно боярам и князьям.

Обмен приветствиями, поздравления с успешным исполнением воеводского урока (победа не его, победа царёва), и Токмаков, на правах оставленного Иваном Грозным старшим в Кремле, снисходительно дозволил:

— Ты, князь, волен отдыхать, ожидаючи возвращения царя-батюшки. Семья твоя уже переехала из Кремля. Банька, должно, ждёт тебя.

— Недосуг мне, князь Юрий, прохлаждаться. Урок царёв и Боярской думы исполнять самое время. Ковать железо нужно, пока оно не остыло.

— Ну, гляди. Сам если решишь, самому и ответ держать.

— Чуть ли не угроза.

«Ладно, отвечу. За угодное державе дело что может быть, кроме милости царской».

Всего несколько дней провёл князь Воротынский в своём теремном дворце, окружённый заботой и лаской. Расслабился. Отступило то безмерное напряжение, какое было всё время противоборства с Девлет-Гиреем и его лашкаркаши Дивеем-мурзой, которое ещё усугублялось упорным непониманием тактического замысла воеводы и даже строптивостью. Воротынского винили в медлительности, а иные горячие головы даже в трусости. Всё это далеко позади, можно оттаивать душой без всякой оглядки. Однако тревога не выветрилась вовсе, и нет-нет и давала о себе знать. Правда, мимолётно.

Особенно напомнила она о себе во время разговора с княгиней, когда он поделился с ней своими дальнейшими планами.

— Ты бы, князь мой ненаглядный, обождал бы царя Ивана Васильевича, — проговорила она и добавила, окатив призывным взором: — Иль ласками моими пресытился?

Князь вполне оценил и её мудрый совет, и её женскую уловку, готов был отрешиться от всего ради счастья быть всё время с женой и детьми, особенно с сыном, который рос крепким и умным, но не мог Воротынский не понимать того, сколь опасно медлить с выставлением застав и крепостей на намеченных и утверждённых царём порубежных линиях. Время упустишь, Османская империя, оказав Крыму помощь, вполне может побудить его противодействовать устройству твёрдых границ с засечными линиями. Конечно, большого похода ждать не приходится, зуботычину крымцы и ногайцы получили увесистую, но на малочисленные сакмы[42] у них наберётся вполне достаточно смелых мужей, и польётся кровь тех, кто станет ладить сторожи, возводить крепостицы. Ущербно такое для России. Неужели это не понятно?