Пространство для человечества - Сергей Синякин

— А я сейчас дневники Думачева читаю, — признался Крикунов. — Там и про Белоярскую ТЭЦ немного есть, но больше о его жизни в лауне. Читаешь как приключенческий роман!

— Серега это мог, — согласился Староверов. — Был у него некоторый талант. Он одно время в зоне романистом[10]был, когда мы еще на рудниках в обычной зоне были. Пересказывал ворам разные занимательные книги, к культуре их, козлов, приучал. Я его записки тоже читал. Хорошо писал, только скулил много, аж слезу вышибает.

— Так ведь ие придумывал ничего, — не согласился Крикунов. — Все-таки почти восемь лет один в лауне провел. С ума ведь можно было сойти от тоски.

— А никто его в лаун не гнал, — равнодушно сказал Староверов. — Нечего было из лагеря убегать, это он сам себя наказал.

— Так ведь и в лагере сидеть несладко, — горячо сказал Крикунов. — Паршиво ведь под конвоем. Свободы хотелось, я его понимаю.

— Ая — нет. — Староверов недовольно махнул рукой. — Он испугался. Ты же читал, что в лагере тогда творилось. Вот Думачев и сбежал от греха подальше. Но мы с этим справились, справились. А он в своих джунглях сидел, философствовал, как та китайская обезьяна на горе.

Он посидел немного, покачиваясь. Лицо старика было задумчивым.

— Знаешь, — сказал он. — Я порой думаю, что все наши беды — и того времени, и сегодняшние — в том, что мы привыкли быть маленькими людьми. А маленьких людей просто не бывает.

— Ой ли? — задиристо сказал Лев.

— Да я не про размеры, — отмахнулся Староверов. — И у лилипута может быть огромная, невероятная душа. Мы привыкли, что за нас кто-то все решает, а потом нас просто заставляют голосовать. И голосуем мы, как им надо. Потому что один боится, другой и в самом деле считает, что так будет правильно, но большинство из безразличия, так как полагают, что плетью обуха не перешибешь. Мы привыкли, что нам подсовывают готовые решения. Я поначалу не задумывался, а потом вспомнил, как в тридцатых нас на собрания собирали. Докладчик еще только доклад делает, прения не начинались, а у председателя под руками готовый проект резолюции. И все мы в один голос гневно осуждали, требовали справедливости, пока эта справедливость и к нам не подобралась. И по своему лилипутскому разумению каждый считал, что в отношении других все правильно, в отношении тебя самого ошибочка вышла. Но ее исправят, ее обязательно исправят! Ага. Как же! Вот и получилось, что хотели как лучше… — Старик безнадежно махнул рукой.

— Хорошо бы, если бы у каждого был свой собственный голос, — согласился Лев. — Но ведь любую песню поют слаженно, не так?

Некоторое время старик пристально смотрел на него. Крикунов и не подозревал, что бесцветные старческие глаза могут быть так выразительны.

— Это точно, — сказал старик. — Особенно если Акела промахнулся. Тогда его в полном согласии всей стаей в клочья рвут.

Вечером Крикунов снова сидел над дневником травяного отшельника, терпеливо разбирая его торопливые каракули и представляя, как Думачев пишет при свете многочисленных светлячков, которыми он украсил пещеру. Он явственно вообразил себе бородатого усталого мужчину, который напряженно вглядывается в разложенные листки слезящимися глазами и пишет, пишет, еще не зная, для чего он это делает и воспользуется ли кто-нибудь этими записями.

23 августа сорокового года

Помню, как стоял у берега озера. Водная поверхность была необозримой — она сливалась с горизонтом. У самого берега простирались заросли какого-то растения. Листья были огромные, глянцевые и походили на листья тропического фикуса, только были в несколько раз больше меня. Торжественно качались громадные столбы розового цвета. Я не сразу узнал земноводную гречиху.

Голодный, усталый, я издали смотрел на розовые цветы, вспоминая, как вкусны и питательны пыльца и нектар гречихи, я глядел — и не знал, что мне делать. Пройдя по берегу, я увидел цветущий куст гречихи на берегу. Здесь она защищалась иначе — листья и ствол выделяли клейкую жидкость, в которой вязли жучки и муравьи. Чтобы не влипнуть рядом с ними, я принял меры предосторожности и влез на куст другого растения, растущий рядом с гречихой. Потянув цветок гречихи к себе, я ел пыльцу и пил нектар. Не знаю, что это было — обед или ужин? По телу разливалась сытость, голова кружилась, я отдыхал и снова принимался есть, пока не понял, что больше в меня не влезет. Тогда я спустился вниз, из последних сил нарубил клейких побегов гречихи и, окружив себя кольцом из них, лег спать, надеюсь, что ничего плохого со мной не случится..

Я не отходил от цветка три дня. Все это время я только и делал, что ел. Ел и спал, чувствуя, как ко мне возвращаются силы.

Господи, а они в лагере морили нас голодом! Одного этого цветка было достаточно, чтобы накормить досыта десятка полтора заключенных! Я не сомневался, что все это творят жирные самодовольные коты из компетентных органов, партия об этом произволе ничего не знает, и ничего не знает товарищ Сталин, в противном случае все это давно бы уже прекратилось. Освоение лауна ничуть не легче освоения Крайнего Севера, это надо было обязательно учесть всем нашим руководителям. Но они это поймут, только если сами побывают здесь, поживут в шкуре рядового поселенца. А пока мы находимся даже не в положении ссыльных, мы по-прежнему являемся заключенными со всеми вытекающими отсюда печальными последствиями.

Уже август. Мне надо готовиться к зиме. Надо сделать запасы, ведь когда снег заметет лаун, я ничего не смогу найти, и меня ждет ужасная смерть. Но нет, я постараюсь ее избежать, я приложу все силы, чтобы этого не случилось. Пещера вместительна, и в ней достаточно места, чтобы устроить хранилище для продуктов питания. В конце концов, даже мышь-полевка обеспечивает себя на зиму необходимыми продуктами, суслики в степи делают нужные им запасы, а я ведь человек и потому способен на большее.

Но если бы кто-нибудь знал, как мне одиноко. Иногда, когда молчание становится совсем нестерпимым, я разговариваю сам с собой, горланю песни. Декламирую стихи. И это я, который в той, прежней жизни, случившейся до несправедливого осуждения, мечтал о тишине и требовал ее от домашних. Что теперь с моими родителями? Где Ирина? Чем она занимается? Когда я думаю об этом, меня охватывают бессильная ярость и отчаяние, порою хочется разбить себе голову или броситься в воду озера и плыть, плыть, пока окончательно не иссякнут силы. Господи; как трудно все это вынести, как тяжело именно своими воспоминаниями человеческое одиночество. И вместе с тем ничего невозможно поделать.

Чтобы отогнать приходящие в голову опасные мысли, я пытаюсь заняться наукой. Ужасно не хватает элементарных знаний. Как жаль, что я не энтомолог. Еще больше мне жаль, что я плохо разбираюсь в ботанике. Знание растений мне бы сейчас очень пригодилось.