Владимир Мономах - Борис Васильев

Вновь появилась горничная.

— Все — на своих местах, ваше величество.

— Собери командиров участков.

Через минуту Английская королева, положив золоченый боевой шлем на изгиб локтя, вошла в комнату совещаний. Собравшиеся здесь командиры встали, склонив головы.

— Возможно скорое нападение, — объявила Гита. — Детей и немощных спрятать в подвалах. На первые атаки не отвечать. Ждать и терпеть. Если появится конница, лучникам бить по коням: спешенный всадник — не воин.

— Будет исполнено, ваше величество.

— Самое основное — держать подвалы. Даже если ворвутся в дом, не пускать в подвалы. Умереть, дважды умереть, но — не пускать. Время на исходе. Итак, лучники бьют только по коням. Павшие кони затормозят атакующих, сломают их строй. Я командую теми, кто защищает подвалы. По местам.

Все молча разошлись по своим местам.

Английская королева рассчитала время по-королевски. Через две-три минуты послышался согласный топот копыт: конница пошла в атаку. Никто этой атаке не препятствовал, конники почти поравнялись с домом и…

Откуда-то, чуть ли не из-под земли, со смертельным шорохом вылетели стрелы. Они били по головным лошадям, не задевая всадников, лошади падали на землю вместе с людьми, которые от неожиданности не успевали выдернуть из стремян ноги.

Вскоре появилась пехота. Но и ей пришлось вместо боевых действий сначала расчищать путь, растаскивая павших лошадей и выручая попавших под тяжелые конские крупы всадников.

— Не мешайте им, — повелела Гита. — Они делают нашу работу.

Пехотинцы, полностью расчистив дорогу, тут же и удалились.

Наступила непонятная тишина. Никто более не появлялся, никто не угрожал, никто, казалось, ими больше не интересовался.

Так прошел день. Наступила тревожная ночь. Но и она миновала. Еще один день. Еще одна ночь. Было по-прежнему тихо.

— Почему они не атакуют? — спросил королеву один из лучников.

— Ничего не понимаю, — призналась Гита. — Может быть…

И в это время неожиданно пропела труба и в конце улицы появился конный боярин в сопровождении трубача и глашатая. Боярин поднял руку, трубач проиграл сигнал «Слушайте все!», а глашатай начал громко читать:

— Повеление великого князя Киевского Святополка Изяславича! Великий князь приносит свою благодарность ее величеству Английской королеве Гите за…

Тут на площадь и вылетели половцы под командованием хана Иляса.

— Иляс, стой!.. — что было силы крикнула Английская королева.

Иляс вряд ли ее расслышал, но, оценив то, что происходит, остановился и поднял руку. И вся конная лава замерла за ним, только кони били копытами и храпели.

— Продолжай! — крикнул боярин и махнул глашатаю платком.

— …за отвагу и мужество в проведении особой военной игры по защите своего дома от нападения врагов! — торжественно закончил глашатай.

— Вот гады, а? — с ненавистью выдохнул кто-то из воинов.

Боярин, прижав руку к сердцу, издали поклонился дому ее величества, после чего тройка, повернув коней, торжественно удалилась.

Первым опомнился хан Иляс:

— Двоим гонцам наметом скакать к князю Мономаху. Передать ему и воеводе Железяну, чтобы не торопились.

Двое гонцов, развернув лошадей, тут же умчались. Хан Иляс спешился, крикнул снизу:

— Дозволишь ли в дом войти, ваше величество? Похоже, кончилось представление.

Наверху раздался грохот. Один из охранников снял деревянный щит, и ее величество королева Английская появилась в окне в своем боевом наряде.

— Веди своих конников во двор, хан Иляс. Там их и оставь, а тебя проводят ко мне.

Хан так и сделал, и вскоре оказался в комнате для совещаний. Снял боевой шлем, встал перед Гитой на колено и поцеловал край ее панцирной юбки.

— Здравствуй, наша королева.

— Рада видеть тебя, хан. Теперь-то уж наши дети в безопасности. И я счастлива.

— Глупая шутка глупого человека, моя королева. Великий Киевский князь решил продемонстрировать нам свою силу, а продемонстрировал свое ничтожество.

— Как мой супруг, хан?

Иляс усмехнулся:

— Он сказал: «Сынок, выручай…» Я примчался выручать, и вот я здесь.

— Прими мою самую глубокую благодарность. Мы закатим пир…

— Прости, моя королева, — хан прижал руку к сердцу. — Если у тебя есть еда, повели накормить моих людей. А пир закатим после, когда вернутся князь Мономах, Меслим и воевода Железян.

Пока кормили коников хана Иляса, пока накрывали столы для пира, пока лондонский повар колдовал над пиршественными блюдами, вернулись и князь Мономах со своей личной стражей, и воевода Железян с Отдельной дружиной.

И начался веселый дружеский пир, о котором, может быть, и не следовало бы рассказывать, если бы не одно событие, о котором всегда потом помнил князь Мономах.

В разгар застолья, когда громкий воевода Железян воздавал Мономаху хвалу, в залу вихрем влетел верный Павка:

— Великий Киевский князь Святополк!.. — выкрикнул и сразу был отброшен вошедшим следом за великим князем Святополком Изяславичем дюжим охранником.

Все встали.

— Чашу, — великий князь, не глядя, протянул руку.

И тотчас Павка наполнил чашу и подал ее Святополку.

— Хвала князю Мономаху! — возвестил он.

— Хвала! Хвала! Хвала!..

— Я добавлю к заслуженной хвале князю Мономаху еще одно пожелание. — И замолчал. И все молчали тоже, ожидая, что он скажет. — Я повелеваю князю Мономаху не покидать пределов Черниговского княжения в течение года, начиная с сегодняшнего дня. Ни под каким видом и ни по каким причинам.

Выпил чашу до дна, отдал ее Павке и тут же вышел, и охранник, как тень, метнулся следом.

У великого князя Киевского Святополка Изяславича были свои представления о немилости. Он искренне полагал, что объявленное им решение огорчит князя Мономаха, лишив его возможности присутствия в высшем обществе стольного города. Но Мономах, наоборот, возрадовался личной свободе, позволявшей ему теперь полностью отдаться своим страстям, среди которых первые места занимали охота и чтение. В степи и лесах было полно дичи, дома — книг, которые старательно собирали и мать, и отец, и он сам, едва представлялась такая возможность, — так стоит ли огорчаться.

А ведь были еще и любимая жена, королева Англии, и четыре подрастающих сына. И друзья у него были. Не прихлебатели вокруг Великокняжеского Престола, а — друзья, готовые разделить с ним любые тяготы, любые неприятности, вплоть до великокняжеского гнева.