Семь смертей Эвелины Хардкасл - Стюарт Тёртон

– Она вас предаст.

Хочу возразить, но тяжелый язык не повинуется. Веки опускаются, и перед тем, как впасть в забытье, я вижу только, как Чумной Лекарь скрывается за дверью; его согбенная тень увлекает за собой все окружающее.

28

День пятый (продолжение)

О веки настойчиво бьется жизнь.

Я промаргиваюсь, но глаза открывать больно. Голова как разбитое яйцо. Из горла рвется стон – то ли вопль, то ли писк, отчаянный рев зверя, попавшего в западню. Пытаюсь привстать, но в голове беснуется океан боли. Сил не осталось.

Проходит время. Не знаю, как долго я здесь лежу. Думать об этом некогда. Смотрю, как мерно поднимается и опадает грудная клетка, убеждаюсь, что моя помощь ей не нужна, медленно опираюсь на хлипкую стену. Я снова в обличье Джонатана Дарби, лежу на полу в детской. Осколки вазы не только усыпают все вокруг, но и впиваются мне в голову. На выходе из спальни Стэнуина я получил удар в затылок, а потом меня оттащили в детскую.

«Письмо, болван!»

Лезу в карман, ищу письмо Фелисити и тайный блокнот Стэнуина, но их нет. Нет и ключа от сундука Белла. В кармане только полученные от Анны таблетки от головной боли, завернутые в голубой носовой платок.

«Она вас предаст».

Неужели она это подстроила? Предупреждение Чумного Лекаря яснее ясного, но вряд ли враг способен вызвать в душе такие теплые, родственные чувства. Может быть, Анна и помнит больше событий из прежнего витка, но если эти сведения призваны сделать нас противниками, то почему я запомнил из прошлой жизни только ее имя, зная, что буду гоняться за ней, как щенок за палкой. Нет, предательство заключается лишь в том, что я дал ей лживое обещание, но это можно исправить. Надо только придумать, как рассказать Анне всю правду.

Глотаю таблетки всухую и, цепляясь за стену, перехожу в спальню Стэнуина.

На кровати все еще спит телохранитель, за окнами смеркается. Смотрю на часы – шесть вечера, а значит, гости уже возвращаются с охоты, а вместе с ними и Стэнуин. Может быть, они уже на лужайке перед особняком или даже поднимаются по лестнице.

Надо уходить, пока не вернулся шантажист.

Таблетки почти не помогают, голова кружится, пол выскальзывает из-под ног. Я бреду по коридору восточного крыла, откидываю портьеру, выхожу на лестничную площадку над вестибюлем. Каждый шаг дается с трудом. Наконец я вваливаюсь в спальню доктора Дикки. Меня тошнит. В спальне, как и в других комнатах этого крыла, у одной стены стоит кровать под балдахином, а в углу напротив, за ширмой, – ванна и умывальник. В отличие от Белла, добрый доктор украсил свое временное жилье фотографиями внуков, повесил на стену распятие, у кровати постелил коврик, чтобы по утрам не морозить ноги на холодном полу.

Подобные вольности в чужом доме я воспринимаю как чудо и, разинув рот и забыв о своих ранах, рассматриваю вещицы Дикки. Гляжу на фотографию внуков и впервые задумываюсь, есть ли у меня семья и родственники за пределами Блэкхита, родители или дети, друзья, которые ждут моего возвращения.

Заслышав шаги в коридоре, я роняю фотографию на тумбочку. Стекло в рамке разбивается. Шаги стихают вдали, но я вспоминаю о том, что нужно торопиться, ведь мне грозит опасность.

Вытаскиваю из-под кровати саквояж доброго доктора, вытряхиваю на застланную постель содержимое: пузырьки, ножницы, шприцы и бинты. Последней из саквояжа вываливается Библия короля Иакова, падает на пол, раскрывается. Слова и абзацы на ее страницах подчеркнуты красным, так же как в Библии Себастьяна Белла.

«Это шифр».

По лицу Дарби расплывается волчья ухмылка – он распознает мошенника. Похоже, Дикки приторговывает наркотиками вместе с Беллом. Теперь понятно, почему он так заботится о самочувствии Белла, – боится, что его секрет раскроется.

Я фыркаю. В особняке и без того полно тайн, но мне нужна не эта.

Беру бинты и пузырек йода, подхожу к раковине и начинаю операцию.

Без наркоза.

Выдергиваю осколок за осколком, по пальцам течет кровь, заливает мне лицо, капает с подбородка в раковину. От боли глаза слезятся, все вокруг плывет, но за полчаса я наконец-то избавляюсь от своего фарфорового венца. Меня утешает лишь то, что Джонатану Дарби больно не меньше моего.

Тщательно удалив все осколки, перебинтовываю голову, закрепляю повязку английской булавкой и смотрю в зеркало.

Повязка прекрасна. Мой вид ужасен.

Бледное лицо, впалые глаза. Сорочка заляпана кровью, я срываю ее, остаюсь в майке. Я разбит, растерзан, трещу по швам. Чувствую, как распадаюсь на лоскуты.

– Какого черта! – восклицает доктор Дикки в дверях.

Он только что вернулся с охоты, промок насквозь, продрог до костей, от холода посерел, как зола на каминной решетке; даже усы уныло обвисли.

Он обводит спальню взволнованным взглядом, и я внезапно осознаю всю степень разрушений. Разбитая рамка с фотографией любимых внуков заляпана кровью, Библия валяется на полу, содержимое саквояжа рассыпано по кровати, умывальный таз полон кровавой воды, окровавленная сорочка небрежно брошена в ванну. Наверное, в операционной после сложной ампутации порядка больше.

Доктор Дикки замечает меня – в майке, с наскоро забинтованной головой, – и его недоуменное возмущение сменяется яростью.

– Джонатан, что вы наделали? – гневно вопрошает он.

– Простите, я не знал, к кому еще обратиться, – испуганно говорю я. – Вы ушли на охоту, а я хотел отыскать в спальне Стэнуина хоть что-нибудь, чтобы помочь матушке, и нашел его блокнот.

– Блокнот? – сдавленно переспрашивает он. – Вы забрали блокнот из апартаментов Стэнуина? Джонатан, немедленно верните его на место. Ну, скорее же! – кричит он, чувствуя мое замешательство.

– Не могу. На меня напали. Кто-то ударил меня вазой по затылку и украл блокнот. Я истекал кровью, боялся, что телохранитель проснется, поэтому и пришел к вам.

Последние слова падают в зловещую тишину. Доктор Дикки бережно возвращает фотографию внуков на место, медленно складывает медицинские принадлежности в саквояж и засовывает его под кровать. Движения его натужны, будто мой секрет сковал его по рукам и ногам.

– Ох, я сам виноват, – бормочет он. – Знал же, что вам нельзя верить, но я так беспокоюсь за вашу матушку, что…

Он качает головой, отстраняет меня, подбирает сорочку из ванны. В его действиях сквозит пугающая отрешенность.

– Я не хотел…

– С моей помощью вы обокрали Теда Стэнуина, – тихо произносит он, опираясь ладонями на край буфета. – А Стэнуин меня одним пальцем в порошок сотрет.

– Извините… – лепечу я.

Он резко оборачивается, пышет гневом:

– Ваши извинения ничего не значат, Джонатан. Точно так же вы извинялись за случай в Эндерли-хаусе, а потом в Литтл-Хэмптоне. Не забыли еще? Значит, теперь вы меня решили накормить своими лживыми извинениями?! – Он сует мне скомканную сорочку. На щеках горят пятна румянца, в глазах стоят слезы. – Вы хоть помните, скольких женщин опозорили? А потом, рыдая, бежали искать защиты у матушки, умоляли ее помочь, обещали, что ничего подобного не повторится, – и лгали, лгали! И вот сейчас лжете мне, глупому доктору Дикки. Нет уж, с меня хватит. Вы одним своим присутствием все вокруг портите, с тех самых пор, как я помог вам появиться на свет. Боже мой!