Горькая полынь моей памяти - Наталия Романова

  Равиль переводил недоумённый взгляд с жены на друга.

  – Ты расстался с Алией Долматовой?

  – Да, он бросил Алию! Я сразу заподозрила неладное, как только Лали рассказала про мастера Элю. Элю! Эле-о-но-ру! Потом он выглядел, будто с покойником встретился, бледный, руки трясутся. Твоя Иванушкина дружила с этой шлюхой, шалавой подзаборной. Если Иванушкина здесь, то и она тоже. Я поехала и проверила. Специально записалась к Эле. Элеоноре! Интересно, что ты на это скажешь, братец? Не пора ли охолонуться и подумать, чего ты на самом деле хочешь? Достойную тебя жену? Или всю жизнь подбирать за толпами мужиков, к которым прыгает в постель твоя бесценная Эля! Шалава, как и Иванушкина!

  Равиль сверлил взглядом друга, пока Дамир хватался за стену, глядя ровно перед собой, глотая горький запах, до удушья родной, высасывающий из него жизнь, как магическая, чёрная энергия. Горькая, как аромат полыни, пижмы, мать-и-мачехи на берегах неспешной Волги.

  В дверях, в опустевшем салоне – администратор каким-то чудом выставила зевак, – стояла Эля.

  Эля! Эля! Эля!

  Огромные синие глаза смотрели с нескрываемым ужасом! Мертвецки бледная, лишь васильковые всполохи выдавали жизнь на лице. Всё такая же худая, те же ключицы, изящная шея, яремная ямка, пухлые губы, кричавшие о наслаждении, которое только они могут подарить. Тонкие руки, подёргивающиеся длинные пальцы, налитая грудь в разрезе форменной белой блузки. Порочная. С ног до головы порочная.

  – Я-то, ясно, шалава, – Дамир услышал спокойный, глубокий голос, который не мог принадлежать этому существу с васильковыми всполохами в глазах. – Мне что один мужчина, что пятьдесят. А вот как тебе, такой невинной, хорошей девочке принимать своего мужа после шлюхи Натки? Или ты этими губами целуешь только детей, а член оставляешь Иванушкиной?

  Эля полыхнула взглядом по Дамиру, резко рванула к двери, пока окружающие приходили в себя, и побежала по вестибюлю к выходу.

  Дамиру было достаточно одного рывка, чтобы перехватить Элю, вцепиться в плечи до синяков, встряхнуть, приподняв над землёй, так, что голова на тонкой, изящной шее едва не оторвалась. Всматривался в размытые под ледяным ливнем черты, лакал их, сжирал жадным взглядом и не верил, не верил себе, не верил в происходящее.

  Она плакала, по щекам катились слёзы, перемешиваясь с ливнем, плечи в руках Дамира тряслись, должно быть, ей было холодно, сам он холода не ощущал.

  Воздуха не чувствовал. Дождя не видел. Только васильковые глаза и горечь, горечь, горечь…

  Кто-то вырвал Элю из его рук. Он остался стоять, как Щелкунчик, вынужденный наблюдать, как крысиный король убивает его принцессу. Равиль сунул Элю в такси, что-то крикнул водителю, сунул купюру и хлопнул дверью машины.

  – Что ты наделала, дура малолетняя! – Дамир скатывался по стене, усаживаясь прямо в лужу, опираясь на стену, краем сознания отмечая крики друга. – Он же чуть не сдох тогда, чуть не сдох! Ты хочешь повторения?!

  Дамир никогда не видел, чтобы Юнусов Равиль повышал голос на свою жену, свою «маленькую», на мать своих детей. Тот был готов умереть за них. А сейчас он попросту орал, как ополоумевший гиббон, игнорируя слёзы Каримы.

  Должно быть, Дамир Файзулин действительно выглядел паршиво – оживший Влад Цепеш, реагирующий на единственный раздражитель, способный заставить чувствовать… Ужасающее зрелище.

  А ливень шёл и шёл, хлестал по спине и ногам, потом пошёл снег, кружа и тая, не подлетая к земле.

Эля. Насши дни. Южное побережье

  Эля сидела на эргономичном переднем сидении просторного салона Ауди. О том, что это именно Ауди, а сидение эргономичное, сообщил Дима. Можно подумать, ей интересно.

  – Ты попала! – прокричала Марина в трубку телефона, когда Эля уже ехала в такси.

  В машину её затолкнул Юнусов, вырвав из стального захвата Дамира. У неё зуб на зуб не попадал, едва ли от холода – от страха. От ужаса, сковавшего всё тело. Не могла пошевелить ни рукой, ни ногой, соображала и то с трудом. Звонок бы не услышала, не прокричи таксист: «Девушка! Девушка, вы слышите? Телефон!». Позже Эля увидела пять пропущенных от Марины.

  Скандал дошёл до Димы, он потребовал крови – увольнения. Всё понимает, но кто такая Эля, а кто  клиентка. Пробил по своим связям, узнал, спорить с такими людьми он не собирался, даже в случае каприза эгоцентричной, избалованной дамочки.

  Пусть увольняет, думала Эля. Меньшая из её проблем, всё равно надо уходить, уезжать из города, убегать. Почему? Почему? Почему, чёрт возьми?! Что они делают в этом месте? Не столичный, даже не областной город. Файзулины и Юнусовы… Какого хрена происходит?! За что?!

  Она старалась изо всех сил забыть, исчезла из их жизни навсегда, спряталась, не собиралась возвращаться никогда. Что бы ни произошло – не возвращаться. Даже в мыслях, в воспоминаниях не возвращаться к событиям тех дней и к этим людям.

  Господи! За что ты так суров? А есть ли ты вообще? Или бог – всего лишь квинтэссенция несбыточных людских чаяний о справедливости?

  Хорошо, что Серафимы не было дома, гостила у Музы. В одиночестве Эля могла обдумать дальнейшие действия. Просто хватать ребёнка и тащить неизвестно куда – не выход. Нужно жильё, нужна работа, необходимо как-то продержаться первое время. Садик, опять же. В некоторых городах даже частные садики переполнены. И, как, как ей объяснить дочке стремительный отъезд из города? Как сказать, что она не будет играть Снегурочку, когда уже сшит костюм из голубой парчи, с прозрачными, как сосульки, пуговицами?

  Достала из-под половицы железную коробочку, где хранила деньги. Сверху лежало обручальное кольцо – то самое, надетое ей осенним днём… остальные украшения, щедро подаренные молодым мужем, были проданы. Она бы и кольцо продала, но в ту пору финансово стало легче, вот золотой ободок и уцелел. Пересчитала купюры – не густо, если переезжать… Совсем не густо. Тем более – накануне нового года, хозяева сдают жильё посуточно, найти на долгий срок в предпраздничные дни сложно, и в гостинице не отсидишься – всё зарезервировано заранее.

  Муза Серафиму привела в полдевятого вечера, хотела задержаться, но, глянув на девушку, передумала. Эля благодарно кивнула головой – это всё, на что она была способна. Быстро искупала малышку, убедилась, что та сыта, забыв поужинать сама, уложила дочь и всю ночь кряду просидела в интернете в поисках нового места жительства. Ничего не выходило, не выстраивалось, Эля вздрагивала от каждого шороха за окном, порыва ветра, лая собственной собаки.

  Как он вцепился в неё, как смотрел! Она чуть не умерла от ужаса. И любви, любви, черти его раздери! Или шайтаны? Дамир мусульманин, пусть его дерут шайтаны! И всю его семейку…

  Она была уверена, что пережила это чувство, выплакала слезами, отчаянием, страхом разоблачения. Изнуряющей работой, недосыпом, голодом. Любая привязанность должна стереться, а любовь трансформироваться в равнодушие. Нет! Не стёрлась, не трансформировалась.