Принц приливов - Пэт Конрой

Бабушка хвастливо признавалась, что в двадцати одной стране ее одолевал понос. По ее мнению, понос для путешественника являлся чем-то вроде знака отличия, свидетельством, что человек отважился ступить за пределы уютных обжитых мест и отправиться на задворки мира. В Сирии Толита съела целую миску овечьих глаз; их вкус точно соответствовал ее представлениям о том, какими на вкус должны быть овечьи глаза. Толита была больше авантюристкой, чем гурманкой, но вела подробные записи названий блюд, которые пробовала. На разных континентах она угощалась кайманьим хвостом, ядовитой рыбой-шаром (от этого у нее временно онемели пальцы), филе из акул, страусиными яйцами, саранчой в шоколаде, солеными молодыми угрями, печенью антилопы, козьими яичниками и вареным удавом. После знакомства с этим списком бабушкин понос уже не казался нам странной реакцией. Оставалось лишь удивляться, как ее не выворачивало от такой экзотики.

Целых три года единственным занятием Толиты были нескончаемые странствия, открытие нового, познание себя в контексте географии чужих государств. Позже бабушка признавалась, что ее целью было накопить багаж ярких впечатлений на старость (Толита чувствовала ее быстрое приближение). Она охотилась за удивлением, мечтала превратиться в женщину, которой отнюдь не являлась от природы. Сама того не подозревая, бабушка стала для нашей семьи провозвестницей философии путешествий. Скитаясь по миру, Толита узнала о существовании того, чему можно научиться лишь на месте или при чрезвычайных обстоятельствах. Стремясь побывать в труднодоступных местах, она стала обходиться минимумом удобств. В день летнего солнцестояния 1954 года отряд дружелюбно настроенных шерпов повел бабушку в двухнедельное путешествие по Гималаям. Поднявшись на одну из ужасающе холодных «крыш мира», Толита собственными глазами видела, как лучи восходящего солнца скользят по заснеженным склонам горы Эверест. А месяц спустя, по пути домой, она наблюдала миграцию морских змей в Южно-Китайском море.

В Коллетон Толита вернулась несколько уставшей и достаточно скромно одетой. Весьма примечательно, что в ее карманах не было ни гроша. Моя мать, словно одержимая, вслух считала потраченные бабушкой деньги и со стоном объявляла, что Толита просадила более сотни тысяч долларов. Но если своей ненасытной страстью к перемещениям бабушка и удивила своих родных и прочих жителей Коллетона, то ее намерение вновь поселиться на острове шокировало всех по-настоящему. Втайне от нас бабушка занялась налаживанием дипломатических отношений с дедом, воспламеняя симпатии и привязанности, угасшие во время Великой депрессии. Странствуя, она регулярно отправляла деду нежные письма, словно сестра брату. То ли дед считал это глубоко личным делом, то ли из соображений такта, но он никогда не упоминал об этой переписке. Дед Винго был единственным, кого не ошеломило появление бабушки в Коллетоне. Вернувшись на остров после более чем двадцатилетнего отсутствия, Толита направилась прямо в дом деда на Барнуэлл-стрит; там она раскрыла чемоданы и повесила свою одежду в шкаф. «Даже морская птица нуждается в передышке», — единственное объяснение, которым она удостаивала любопытных. Вместе с Толитой в Коллетон прибыли десять чемоданов, набитых диковинными и бесполезными вещами. Дом наполнился эксцентричными сувенирами из разных уголков планеты. Гостиная деда, выглядевшая как многие гостиные в домах южан, заполнилась африканскими масками и фигурками, керамическими слонами из Таиланда и безделушками с азиатских базаров. У каждого предмета была своя страна происхождения, своя история и цепь приключений. Все это бабушка могла восстановить в памяти, просто обведя глазами пространство комнаты. Ее секрет, который мы потом раскрыли, заключался в следующем: если однажды ты пустился в путешествие, оно никогда не кончится, оно повторяется снова и снова, поскольку разум неизменно к нему возвращается.

Когда родители отца воссоединились, ему было тридцать четыре года.

Моя мать с неослабевающим удовольствием поносила бабушку, ее жизнь и привычки. Любую женщину она считала своей соперницей, и потому приезд Толиты после стольких месяцев странствий по континентам вызывал у матери целые потоки праведных возмущений.

— Не понимаю, как мать может оставить своего ребенка из-за экономических неурядиц, — говорила она, презрительно морща лоб. — Мужчинам свойственно бросать семьи, но матерям! Ваша бабушка совершила преступление против природы, она нарушила все естественные законы. Но я ни разу не слышала от нее ни слова раскаяния. Она не встала на колени перед вашим отцом и не попросила прощения. Думаете, на нем это не отразилось? Отразилось, и еще как. Все его беды корнями уходят в то утро, когда он проснулся и узнал, что у него больше нет мамочки, что некому его кормить и заботиться о нем. Вот почему он бывает таким неуравновешенным и иногда ведет себя не по-людски. Мало того, Толита так и не пожелала искупить свою вину. Ей бы положить деньги в банк, под хороший процент. Нет, она разбазарила их на свои прихоти и вернулась в Коллетон без единого цента. На месте Амоса я бы вышвырнула ее из дома. Но мужчины сентиментальнее женщин.

Свое недовольство бабушкой мать высказывала только нам. В присутствии Толиты она восхищалась бабушкиной независимостью, мужеством и абсолютной невозмутимостью, с какой та относилась к мнению горожан. Бабушке было наплевать, что думают о ней в Коллетоне. С нею в мое детство вошла фраза «разведенная женщина». Во многих отношениях Толита была первой современной женщиной, появившейся в Коллетоне. Она не объясняла своих действий и не извинялась за них. После ее возвращения по городу поползли слухи о ее «дорожных романах», о связях с одинокими мужчинами на кораблях, о том, что Толитой двигала не только страсть, но и шкурные интересы, однако сама она хранила молчание. Бабушка просто вернулась в дом деда и снова стала жить с ним как его жена. Религиозное рвение Амоса по-прежнему нагоняло на нее тоску. Но в их отношениях было что-то невыразимое, что-то уютное и дружеское. Дед обрадовался ее возвращению. Он никогда не смотрел на других женщин. Амос принадлежал к той редкой породе мужчин, которые способны по-настоящему любить только один раз в жизни. Мне кажется, бабушка могла бы полюбить целую сотню мужчин. Став старше и лучше узнав бабушкин характер, я начал склоняться к мысли, что, вероятно, так и было. Мужчины не могли сопротивляться ее чарам; для каждой женщины, оказавшейся на ее пути, бабушка представляла угрозу. Она была на редкость обаятельной, оригинальной и непредсказуемой.

Возможно, бабушка перебралась на остров, поскольку сделала в жизни все, что хотела. А еще чтобы уберечь внуков от вспышек ярости своего сына и эмоциональной холодности невестки. Что бы ни случилось, она была для нас советчицей, голосом совести, нашим «апелляционным судом». Толита понимала природу греха и знала, что труднее всего уловить замаскированный грех. Подобно многим отцам и матерям, допустившим серьезные и непоправимые ошибки в отношениях с детьми, она старалась это компенсировать и быть хорошей бабушкой для своих внуков. Толита никогда не отчитывала нас, не пыталась дисциплинировать, не высказывала недовольства и не ставила свою любовь в зависимость от нашего поведения. Она просто обожала нас во всех проявлениях нашего детства: и восхищающих, и тревожащих. Собственные ошибки послужили ей основой для создания четкого этического кодекса, согласно которому любовь не являлась подругой отчаяния, любовь не должна была ранить. Вооруженная столь могущественными знаниями, бабушка тихо вернулась к жизни, которую в свое время покинула. Когда отец бил нас, мать обычно говорила: «Он делает это только потому, что вас любит». Когда мать ударяла нас щеткой для волос, шваброй или рукой — это был знак ее любви к нам. Знаком, естественно, мог быть только Марс — воинственный, опаленный огнем беженец, осколок некоего извращенного зодиака. От такой любви мы готовы были сбежать куда угодно. Но бабушка удерживала нас своими революционными взглядами. У любви, утверждала она, нет ни оружия, ни кулаков. Любовь не оставляет кровоточащих ран. Поначалу, когда бабушка пыталась нас обнять, мы дичились. Толита не сердилась; она гладила нас по волосам и нежно касалась наших лиц. Она целовала нас до тех пор, пока мы не начинали мурлыкать, как котята. Она сочиняла хвалебные песни в нашу честь, убеждая нас, что мы красивые, необыкновенные и что совершим в жизни удивительные поступки.