Ленин - Дмитрий Антонович Волкогонов

Николай Бердяев

Хотя о войне в Европе долго и много говорили, надвинулась она быстро, как летняя гроза. Выстрелы в Сараеве были тем едва ощутимым, легким толчком, который в жаркий летний день сдвинул с вершин гигантскую лавину межгосударственных противоречий. Сербы получили от Австрии ультиматум, который заведомо нельзя было принять. Сильные решили преподать урок слабым.

Император российский, Николай II, незаслуженно забытый как царь‐миротворец, пытался остановить бойню. В своей телеграмме Вильгельму он просит германского императора «помешать своему союзнику – Австрии – зайти слишком далеко в неблагородной войне, объявленной слабой стране». Германский монарх отмечает двумя жирными восклицательными знаками слова «неблагородной войне», записав на полях телеграммы: «Признание в собственной слабости и попытка приписать мне ответственность за войну. Телеграмма содержит скрытую угрозу и требование, подобное приказу, остановить руку союзника»[1].

Попытка русского царя остановить занесенный меч потерпела такую же неудачу, как и его историческая попытка остановить начавшуюся гонку вооружений. Мир уже забыл, что в августе 1898 года именно Николай II впервые в истории человеческой цивилизации обратился к народам мира с предложением «положить предел непрерывным вооружениям и изыскать средства предупредить угрожающие всему миру несчастья». Большинство государств или не поняли призыва, или не захотели его понять, а многие встретили просто враждебно. Но, сталкиваясь с холодом безразличия, молодой русский царь добился‐таки созыва в Гааге международной конференции (июнь 1899 года), где удалось хоть частично «гуманизировать» правила войны: запретить использование разрывных пуль, газов, воздушных бомбардировок, разрушения городов и сел, варварски обходиться с пленными…

И хотя вскоре эти решения большинством участников будут прочно забыты, может быть, для российского императора роль пионера в стремлении «облагородить» и остановить войну была самой славной внешнеполитической страницей в его трагической биографии.

Вот и сейчас Николай телеграфно «уговаривает» Вильгельма «передать рассмотрение конфликта» третейскому суду, учрежденному той самой конференцией в Гааге. Последовал отказ. Царь под давлением министра иностранных дел Сазонова, генералов вынужден согласиться на объявление «частичной» (против Австрии) мобилизации, чтобы поддержать славян на Балканах. Реакция последовала незамедлительно: в полночь приходит еще одна телеграмма из Берлина. Содержание ее красноречиво: «Если Россия мобилизуется против Австрии (т. е. приступит к частичной мобилизации), то моя роль посредника, которой ты любезно облек меня, будет поставлена в опасность, если не совсем разрушена. Вся тяжесть решения лежит теперь на твоих плечах, которые несут ответственность за мир или войну»[2].

Последовавший ультиматум в ночь на 19 июля (1 августа) 1914 года, требовавший отменить в России любую мобилизацию, означал лишь одно – войну. Хотя русский царь запоздало телеграфирует Вильгельму: его войска не сдвинутся с места, пока будут идти переговоры, сколько бы они ни продолжались, в Германии окончательно вынули меч войны из ножен. В 19 часов 10 минут 19 июля (1 августа) 1914 года германский посол Пуртолес вручил Сазонову ноту об объявлении войны. Началась не только Первая мировая война; исторический метроном стал отсчитывать годы, месяцы, недели и дни до начала русской революции. По сути, фразой, произнесенной Николаем при подписании приказа о всеобщей мобилизации накануне германского ультиматума: «Вы правы, остается только ждать нападения», император невольно направил российский государственный корабль к гавани, имя которой – революция.

Народные массы, узнав об объявлении Германией войны России, почти единодушно поддержали царя. Патриотический порыв был исключительно сильным. Высочайший Манифест, обнародованный на следующий день, давал шанс на всенародное согласие: «В грозный час испытания да будут забыты внутренние распри. Да укрепится еще теснее единение Царя с Его народом, и да отразит Россия, поднявшаяся как один человек, дерзкий натиск врага»[3].

Пожалуй, лишь Ленин с небольшой группой сторонников не испытал, как Г.В. Плеханов, острого желания защитить отечество. Даже Троцкий, не бывший оборонцем, в эмигрантской газете «Наше слово» утверждал, что проповедовать желательность поражения царской России нет смысла, ибо это будет означать желание победы реакционной Германии. В момент единодушного порыва народов России, отринувших в сторону классовые, сословные и национальные распри во имя единения перед общей опасностью, лишь Ленин с кучкой своих близких единомышленников интуитивно почувствовал невероятный, фантастический шанс свершения своих надежд и чаяний. И время показало, что его политические расчеты оказались точны. По мере того как в залитых грязью и кровью окопах империалистической войны гасла патриотическая идея и шовинистическая надежда военной победы, у Ленина росла уверенность, что ни Николаю, ни Вильгельму, ни многим другим высоким воителям не выйти из войны без революции. Интеллигенция, не только в России, проклиная войну и призывая к миру, надеялась, что их страна «устоит» и не будет побеждена. Лишь Ленин увидел в Молохе войны незаменимого союзника.

Ленин, проживший войну в Поронино, Вене, но больше в Берне, Цюрихе, других уютных городах и городках нейтральной Швейцарии, воспринимал войну иначе, чем крестьянин, одетый в шинель и испытавший газовую атаку, по‐другому, нежели военнопленный из лагеря в Саксонии, не так, как бедствующая семья городского люмпена. Ленин смотрел на войну со стороны, из безопасного бельэтажа русской политической эмиграции.

Чем занимался вождь будущей русской революции в ее прологе? Готовился ли он к той демонической роли, которую ему предстоит сыграть на исторической сцене? Был ли он уверен в благоприятном исходе грядущей драмы в России? Об этом мы постараемся рассказать в этой главе, а пока скажем: в канун февральских потрясений 1917 года Ленин вел безмятежную жизнь человека, привыкшего жить вдали от родины. Годы империалистической войны для Ленина – это сотни писем, которые он написал довольно ограниченному кругу знакомых ему людей. Среди них, кроме А.Г. Шляпникова, А.М. Коллонтай, К.Б. Радека, А.М. Горького, Г.Л. Пятакова, С.Н. Равич, Г.Е. Зиновьева, Л.Б. Каменева, больше всех писем адресовано И.Ф. Арманд. Это большая, эмоционально наполненная переписка двоих очень близких людей, которые, говоря о революционных делах, пытаются передать друг другу нечто большее, чем рутина о «рефератах», сообщения об отправках книг, налаживание связей с Россией через Скандинавию. Цюрих, где находился Ленин, и Кларан, где жила Арманд, были связаны пунктирной линией писем, открыток, телеграмм, записок… Деловые же письма, преимущественно с поручениями, шли таким нужным Ленину людям, как Я.С. Ганецкий и Г.Я. Беленький.

Ленин много занимается философским самообразованием, читая и конспектируя Гегеля, Аристотеля, Лассаля, изучает Наполеона, Клаузевица, читает стихи В. Гюго, бывает изредка с Крупской в местном театре. Ленин с женой имеет возможность снимать средней стоимости номер в доме отдыха в горном местечке Флумс, что в кантоне Санкт‐Галлен… В свободное от переписки, отдыха, встреч, поездок, «склок» с иноверцами время Ленин пишет статьи, брошюры, крупные работы, такую, например, как «Империализм как высшая