Танцующая на ветру - Наталия Терентьева

– Разные цены, смотря для кого, – стоящая впереди бабушка повернулась ко мне.

– Разве так бывает? – удивилась я.

– Самвел Ашотович всегда так делает.

– Цена одна, скидки разные! – объяснила другая пожилая женщина, подошедшая сбоку. – Кому как. После восьмидесяти лет – больше, детям войны, то есть. Ветеранам – бесплатно, всех войн. И еще бесплатно, если твои дети воевали уже в наше время… И еще инвалидам второй группы…

– А первой?

– Первые, деточка, дома сидят, – вздохнула пожилая женщина. – Или лежат.

Она была очень аккуратно одета, в синей фетровой шляпке, в которой, наверно, было довольно холодно в такую промозглую погоду, чистых сапожках чуть повыше щиколотки, изящном темно-синем пальто с черной меховой оторочкой. Я заметила у нее большое кольцо с голубым камнем. У меня похожий камешек в колечке, которое я нашла на кладбище и ношу, думая, что это мамино или бабушкино кольцо. Наверное, это бирюза.

Женщина достала кошелек, старый, очень хороший, зашитый сбоку. Я видела, что все, что на ней надето, не новое, но красивое и чистое, подобрано по цвету. Я с восхищением разглядывала ее, думая, что, наверное, моя бабушка была бы такой же, если бы не умерла рано. У меня все умирают рано, получается.

За кассой стояла женщина лет сорока. Я видела, что она ничего не спрашивала, каждый сам что-то говорил, я прислушалась. «Двойная скидка», «обычная скидка», «максимальная», «бесплатно»…

– Ничего себе, – прошептала я Веселухину, который пытался поймать прядку моих волос, выправившихся из хвоста, и накрутить себе на палец. – Как здесь интересно. Прямо коммунизм…

– При коммунизме денег не будет, – обернулась снова ко мне красиво одетая старушка. – И скидки будут не нужны. И бедных не будет.

– Вы верите в коммунизм? – удивилась я. – Разве это не сказки?

Женщина вздохнула.

– Это уже вам знать, сказки или нет. Я туда не попаду, это уж точно. А вы, может быть, и доживете.

Я покачала головой:

– Очень сомневаюсь. Если только что-то такое произойдет на Земле, что все переменится. Метеорит огромный упадет, или Всемирный потоп будет, или инопланетяне нападут… Хотя, скорее, тогда вообще все передерутся. И на Земле останется пятьсот миллионов человек, как мечтают американские миллиардеры. Чтобы деньги были, а людей не было. Паша, оставь мои волосы в покое!

Красиво одетая дама улыбнулась:

– Приятно, когда наши дети такие образованные.

– У вас что? – спросила ее кассирша.

Дама показала ей свой хлеб. Я видела, что она взяла такой же батон, как и я, и еще три черные булочки и огромный золотой круг пухлого лаваша. Еще бы лаваш нам взять… Но я решила пока не шиковать.

– Двойная скидка, – сказала кассирша.

Из подсобного помещения открылась дверь, и показался довольно полный невысокий человек.

– Самвел Ашотович! Самвел Ашотович, добрый день! Здоровья вам! Спасибо! – заговорили сразу несколько человек.

Самвел кивнул всем, улыбнулся. За ним показался черноволосый юноша наших с Пашей лет или чуть постарше, он вынес лоток со свежим хлебом. Паша сглотнул слюну.

– Вот видишь, – сказала я Паше. – Человек работает, а не ворует. Всегда сыт.

– Ага… это… – ответил Веселухин, приглядываясь к парню. – Так это… наш это… Артем!

– Артем?! Точно…

У нас был мальчик Артем Головушкин, мы вместе учились, в одном классе с домашними детьми, где я и познакомилась с Машей. Из наших в классе была я, Паша, еще один парень, Гоша, и вот этот Артем. Фамилия у него дана как будто в шутку. Ведь Артем не такой, как все. Кто-то думал, что он аутист или просто с замедленным развитием. Он часто прибивался туда, где была я. Стоял рядом, в своем мире. Ему, скорей всего, рядом было комфортнее и привычнее. Я совсем про него забыла, не знала, что с ним и где он. А он, оказывается, работает в булочной. Интересно, учится ли он где-то? Вряд ли… Даже если его и приписали к строительному училищу.

Артем поднял голову и посмотрел на нас, переводя взгляд с Паши на меня. При этом он чуть не уронил огромный лоток с хлебом. Лоток на вид был очень тяжелый, но Артем крупный и сильный, он держал лестницу, когда я лезла снимать Пашу с крыши, не удержал, правда, только…

– Э-э-э, сынок! – окрикнул его Самвел. – Смотри, куда идешь!

Говорил он строго, но не зло, с сильным акцентом.

– Привет, Артем! – помахала я ему рукой.

Паша поднял над головой обе руки, сцепленные в кулак, и потряс ими.

Подошла наша очередь пробивать. Женщина за кассой цепким взглядом осмотрела нас и, ничего не говоря, пробила на четыре рубля меньше. Для кого-то это не деньги, но пять раз по четыре – это уже батон хлеба или пачка крупы, которую можно есть пять дней.

Я подмигнула Паше и тихо сказала:

– Это за мой рукав, который ты мне оторвал. Думают, что мы бомжи. – Я поблагодарила женщину: – Спасибо.

– Я знаю, что вы из детского дома, – ответила мне женщина, может быть, случайно услышавшая то, что я сказала Паше.

– Откуда?

Она пожала плечами.

– Насмотрелась. Вижу вас.

Да, точно. Я стала это забывать. Я же теперь хожу одна или иногда с домашними девочками из училища. Я стала забывать это странное чувство – когда люди видели по нам, что мы из детского дома. Кто-то жалел, кто-то с любопытством оглядывал, шептался, кто-то брал за руку ребенка, придерживал сумку… Я очень страдала от этого, когда поняла, что это такое. Когда поняла, что я и мои товарищи – как изгои. И что нам, для того чтобы попасть туда, где все, нужно сделать почти невероятное. Что мы выброшены из жизни с детства. Наши этого не понимают. Или понимают как-то по-другому.

Я для себя решила – нет, я не пропаду. Я все сделаю, чтобы выкарабкаться и не пропасть. Первый шаг сделан – я в училище, не в строительном, в педагогическом. Из строительного училища, наверное, тоже можно попасть в институт, стать инженером, но я решила пойти учиться туда же, где училась моя мама. И я все буду для этого делать. Мне кажется, что тогда я буду ближе к ней, если мне удастся поступить туда, где училась она, буду сидеть в той же аудитории, смотреть в то же окно, слушать, возможно, кого-то из ее учителей, думать о том же и заниматься тем же. Главное, не встретить такого же человека, как мой папа. Но я не такая доверчивая, как моя мама, ведь только очень доверчивый и близорукий человек мог взять за руку моего папу и пойти с ним по жизни.

Я читала, что детство кончается тогда, когда ты говоришь: «Я не буду такой, как мои родители». Я и хочу быть, как мама, учиться там же, и не хочу. По крайней мере, в личной жизни. Я об этом не думала, пока не познакомилась поближе с собственным отцом. Значит, мое детство закончилось несколько дней назад.