Гаттак - Евгений Ильичёв

не стоит. И с тех самых пор вы находитесь в подвешенном состоянии. С одной стороны — очевидные факты и неопровержимые доказательства моей, скажем так, нелояльности к власти, а с другой — ваша личная безопасность и обязательства перед местными авторитетами. Вы сделали правильный выбор, избрали выжидательную тактику и ограничились лишь слежкой за мной. Кивните, если я прав.

Массер буравил Гаттака взглядом. Его каменное выражение лица говорило само за себя: парень максимально точно описал текущее положение вещей. Чуть помедлив, клирик все же кивнул.

— Отлично, — улыбнулся Гаттак, — теперь карты открыты. Вы прекрасно понимаете, что я не просто так явился в Северный, и уж точно явился не для того, чтобы нести в массы свет знаний. Вставлять мне палки в колеса — все равно что ослушаться прямого приказа самого Бора. Я прекрасно понимаю, что моя миссия под угрозой, равно как и ваша, клирик. А потому предлагаю помочь друг другу. Я даю вам еще одну ниточку, потянув за которую, вы сможете выйти на подполье, а взамен прошу лишь одного — аудиенции со скорняком. Пять минут.

Было очевидно, что к такому откровенному разговору клирик Массер был не готов. Он задумался, на этот раз надолго. Гаттак буквально ощущал, как тяжело даются ему эти размышления, но торопить клирика с ответом не спешил. Пусть подумает, взвесит доводы и оценит полученную информацию. Разведчик при этом ничего не терял. Он не сообщил о себе ничего важного, максимум — подтвердил уже имеющиеся догадки старшего клирика.

— Не могу сказать, что вы открыли мне глаза, Гаттак, — наконец заговорил Массер. — Я действительно догадывался, что вы не простой высший. Не скрою, ваша информация меня заинтересовала. Кроме того, я был бы рад иметь еще одну пару глаз в школе. Дети низших — прямая ниточка к их родителям, то есть к подполью. Но есть в нашей ситуации один нюанс, который не позволяет мне пойти на сотрудничество с вами.

Тут настала очередь Гаттака удивиться.

— Излагайте. Я не совсем понимаю, что вас смущает.

— Дело в том, Гаттак, что мне нечего предложить вам взамен.

«Вот же не везет-то! — выругался про себя Гаттак. — Эти недоумки все-таки грохнули старика!»

Массер тем временем продолжил:

— Вы должны кое-что знать об этом скорняке, — он вытащил из ящика стола небольшую папочку и продемонстрировал ее Гаттаку. — Тут досье на этого торговца шкурками. Вальтер Брасс, 79 лет. Низший. Активный участник подполья. Связной. Как видите, мы недаром едим свой хлеб, этот субъект уже находился у нас под колпаком.

— Тогда какого демона вы его арестовали? — взорвался наконец Гаттак. — Да еще и так грубо, у всех на виду, средь бела дня! Вы же не идиот! Вы не могли не знать, к каким последствиям приведет эта акция!

— Да, не идиот, — холодно ответил Массер, убирая досье в стол. — Проблема в том, что никто из моих подчиненных в тот день скорняка не задерживал.

Гаттак опешил. Он был готов услышать что угодно, любую небылицу. К примеру, что торговец шкурками был замучен клириками на допросе или застрелен при попытке к бегству, что его конвоировали в Бороград, что он сам себя прикончил в камере, наконец. Все, но только не то, что услышал.

— То есть как?

— А вот так. Те клирики, которых вы видели в тот день на площади, были провокаторами.

— Ряженые? — не поверив сказанному, переспросил Гаттак.

— Именно. Видимо, повстанцы поняли, что их связной провалился, и решили вытащить его.

— Но почему именно таким способом?

— Провокация, — Массер встал и прошелся по кабинету. — Повстанцы устроили ее, чтобы всколыхнуть волну возмущения. Они знали, что за скорняка народ в поселке поднимет на вилы любого. Эта акция вынудила меня задействовать резервы, мне пришлось оттянуть часть сил с других объектов. Этим повстанцы и воспользовались, напав на один из наших конвоев.

Гаттак был поражен. Скорняка никто не арестовывал! Более того, акция по выводу его из игры имела целью отвлечь внимание клириктората.

— И чем же разжились повстанцы?

— Я не могу обсуждать это с вами. Могу сказать лишь, что была похищена некая ценная информация. Сами по себе украденные данные не несли какой-либо смысловой нагрузки для повстанцев, но проблема в другом. В тот день подобные провокации были проведены еще в десяти городах Родины, и каждая сопровождалась скрытой диверсией. Везде были похищены либо секретные данные, либо ключевые сотрудники оборонных предприятий. Повторюсь, сами по себе, в отдельности эти данные не сильно бьют по обороноспособности нашей Родины. Но в совокупности…

— Что?

— Вместе они проливают свет на реальные планы Родины в вопросе обороны планеты от демонов. Мне очень жаль, Гаттак, но я действительно не могу организовать вам встречу с тем скорняком и вынужден просить вас пойти нам навстречу, так сказать, безвозмездно. Вы уже сказали «А», вам придется сказать и «Б». Утаивание той информации, которой вы владеете, будет расценено мной и самим Бором как предательство. Я оценил вашу способность торговаться, но, увы, на сей раз вы просчитались. Вот листок бумаги, — Массер протянул Гаттаку чистый лист, — потрудитесь изложить на нем все, что вам известно о ваших учениках и их роли в подполье. Меры будут приняты незамедлительно. За каждым из учеников будет установлено наблюдение, а вам мы объявим официальную благодарность.

На том встреча с Массером была закончена. Гаттак покидал церковь с чувством полной беспомощности. Так, словно мешком стукнутый, он и добрался до школы, почти не разбирая дороги и не замечая слежки за собой. Пока шел, размышлял над своими перспективами, которые теперь казались просто катастрофическими.

Естественно, Массер вынудил Гаттака сдать Виоллу. Разведчик думал сначала утаить имя девочки или подсунуть клирику липу — пусть себе наблюдает за другим ребенком, сколько ему вздумается, но после решил отказаться от такого опрометчивого поступка. Во-первых, Виоллу видели дежурные клирики, обман Гаттака вскроется моментально, а во-вторых, сам Гаттак теперь с девчонки глаз не спустит, а такое пристальное внимание к ребенку незамеченным не останется. Если не клирики донесут, то соглядатаи из числа уже имеющихся «пар глаз» так точно — от Гаттака не ускользнула та оговорка клирика. Единственное, чего не понял разведчик, это была ли она случайной.

Как бы то ни было, по всему выходило, что эта девчонка теперь единственная ниточка к подполью. А он, Гаттак, эту самую ниточку преподнес своему прямому конкуренту на блюдечке с голубой каемочкой. И самое ужасное заключалось в том, что у молодого разведчика не было теперь никакого плана, да и сам он в глазах Бора терял вес, становился рядовым высшим, неспособным делать свою работу лучше уже имеющихся клириков.

Гаттак продолжал лихорадочно думать. Во всей этой истории было мутным абсолютно все. Что за кроличья лапка, что означает этот знак? Оставила ли ее там сама Марша, перед тем как исчезнуть, или же эту лапку подложили уже после обыска? Если второй вариант, то кто мог это сделать? Почему за лапкой пришла именно Виолла? Гаттак был уверен в том, что подполье, если и будет использовать в своих играх детей, то это будут дети из числа старших, но за лапкой пришла именно Виолла. Как семилетняя девочка может быть полезна сопротивлению? Да и, в конце концов, что за всем этим воспоследует? Когда ждать удара? Каким будет этот удар? И будет ли он вообще?

От всех этих вопросов у Гаттака разболелась голова. Он вошел на территорию школы и не сразу заметил перемены. Лишь вышедшая ему навстречу Корра, мягко улыбнувшись, процедила сквозь зубы:

— Боров вернулся.

Гаттак перевел взгляд на директорский кабинет и действительно увидел свет в его окнах. Боров, судя по всему, сидел за своим столом и занимался какими-то бумагами.

— Про меня спрашивал? — шепнул он жене, когда они прошли первый пост охраны.

Девушка отрицательно покачала головой. Да и не мудрено, этот жук наверняка в курсе всех последних событий в Северном. Интересно, куда он уезжал?

— Как прошло? — спросила Корра, когда они заперлись у себя в комнате.

— Не очень, — уклончиво ответил Гаттак, усевшись на кровать прямо в одежде и обхватив голову руками.

— Что не так? — напряглась Корра.

— Потом, — Гаттаку не хотелось сейчас обсуждать со своей липовой супругой подробности своего фиаско. Он в принципе ни с кем не мог ничего обсуждать, таковы были постулаты его работы, но если бы и можно было, то с Коррой он поделился бы своими мыслями в последнюю очередь. Его гордость,