Избранные произведения - Лайош Мештерхази

суду военного трибунала. Мы должны быть едины!» В ту пору на нашем многоязыковом заводе уже было достигнуто крепкое единство.

«Тотчас вызвать доверенных цехов. Вы прикажете им приступить к работе!» — заревел полковник.

Все в порядке, я издал приказ. Ну и что же? Цеховые доверенные отказались выполнить его. Все произошло так, как мы предполагали. Полковник объявил, что арестует всех доверенных. Тотчас созвали цеховые собрания, доверенные предложили прекратить забастовку — рабочие единодушно отказались.

«Посмотрим! — бесновался полковник. — Мы умеем говорить и другим языком!»

Он вызвал солдат, выставил против нас боснийский батальон. Как раз в это время закончились цеховые собрания, и все рабочие стояли во дворе. Против них — боснийцы во главе со старшим лейтенантом. Полковник вышел на балкон конторы и произнес речь об отечестве, о последнем напряжении сил, о победе. Потом приказал разойтись по цехам и приняться за работу. Ни один человек не двинулся с места. Еще одно предупреждение. Мы стояли как вкопанные. Тогда он сделал знак старшему лейтенанту. Старший лейтенант подал команду: со штыками наперевес, молча, угрюмо двинулась широкая солдатская цепь, пятьсот штыков, сверкающих холодным блеском стали, угрожающе направилось против безоружных рабочих.

Солдаты были уже в нескольких метрах, когда кто-то из наших внезапно выхватил хлебный талон; он махнул им в воздухе и закричал: «Брат, карточка!»

Он сделал это неожиданно, но получилось так, словно мы договорились заранее: в то же мгновение в тысячах рук мелькнули карточки, и мы хором закричали: «Брат, карточка!»

Боснийские солдаты стрелять в нас не стали, опустили винтовки.

Полковник скрылся в конторе. Как мы узнали позднее, он звонил в Вену, в Будапешт и просил помощи. Потом он приказал снова вызвать меня. С ним были два унтер-офицера; я знал, что это означает: меня арестуют. С помощью рабочих и солдат я бежал с территории завода и скрывался в городе все время, пока продолжалась стачка.

Вечером на десятый день — тогда уже во всей стране бастовали только мы, дьёрцы, — я вызвал полковника по домашнему телефону из помещения, которое занимала социал-демократическая партия.

«Вы собираетесь удовлетворить наши требования? Тогда мы начнем работу завтра».

Он так бесновался, что я думал, на другом конце провода его хватит удар.

«Как вы смеете так говорить со мной!.. Наглец! Вы не знаете, что такое субординация? Приказывать могу только я и торговаться с вами не собираюсь».

«Как угодно, — ответил я, — забастовка будет продолжаться».

«Я вас арестую!»

«По телефону трудновато, господин полковник».

Он замолчал. В телефонной трубке раздавалось лишь его хриплое дыхание. Трудные это были дни для него. Ему угрожали отправкой на фронт, если он не наведет порядок. Позор, скандал! Рабочие, которых он считал такими ничтожными, люди без всякого звания, сопротивляются полковнику, его высокоблагородию!.. Однако не могли навести порядок даже три прибывших в город комаромских полка.

«Говорите условия…» — наконец прохрипел он.

Я продиктовал:

«Сто пятнадцать человек арестованных освободить сегодня вечером! Гарантировать полную безнаказанность всем, кто борется за права рабочих…».

Полковник принял все наши условия. Он их и выполнил, за исключением одного: на другой день, когда я появился на заводе, чтобы приступить к работе, он арестовал меня и предал суду военного трибунала.

Однако там не хотели скандала и боялись выдать агента, который, как я узнал, сообщил им о тайном сговоре доверенных. Дело затянулось, лишь в июле началось разбирательство. А тогда уже каждый, у кого была хоть капля разума, видел: еще несколько недель — и с монархией будет покончено.

Защищать меня вышел на улицу весь Дьёр. Перед комаромской казармой, где шел суд, негде было яблоку упасть: пришли рабочие с военного завода, текстильщики, даже кондитеры и другие рабочие мелких предприятий. Прокурор требовал расстрела. А на улице от криков собравшихся дрожала земля. И военный трибунал вынес приговор: восемь лет заключения в крепости… Но из этих восьми лет я пробыл в тюрьме неполных три месяца: меня освободила революция.

Вот что значил для меня Дьёр. Вот каковы были мои дьёрские воспоминания.

В то время мы, рабочие оружейного и вагоностроительного заводов, создали в Дьёре первый театр. Наши «гвардейцы самодеятельности» каждую неделю ставили спектакли; за два года показали более тридцати пьес… В городе знали и любили нас.

И позднее я провел там несколько недель. В западной части комитата бесчинствовала контрреволюционная банда. У них были пушки, тяжелые орудия. Численность отрядов — несколько тысяч, сплошь офицеры да младшие офицеры, нас же было человек триста — всё дьёрские рабочие, — но мы их крепко побили у Капувара.

Вот когда я понял, что такое тактика боя. Это наука, которую нельзя изучить ни в Терезианской академии, ни даже в коллеже Людовика и которую офицеры, по крайней мере более высокого ранга, никогда, даже во время войны, не постигали. Но зато ее в несколько дней изучил каждый пехотинец: как использовать малейший бугорок во спасение собственной жизни. Нас было немного, однако каждый наш боец в отдельности со старым своим ружьишком и десятью — пятнадцатью патронами был, как говорится, «долговременной огневой точкой». Каждый притаился в таком месте, где его не могли видеть, не могли обстрелять, но откуда он сам простреливал максимально возможную территорию. Каждый квадратный метр улицы простреливался нашими пулеметами. А когда враг спохватывался — вон оттуда стреляют, — его уже били с другой стороны.

Вот почему контрреволюционные банды далеко обходили Дьёр и его окрестности. А мы ездили по провинции и наводили порядок.

Попали мы как-то в Эстерхазу. Целая деревня, сплошь состоящая в услужении у Эстерхази, голодала несколько месяцев, а мы в его поместье обнаружили склад сала, копченого мяса, муки: запасов этого хранилища хватило бы на несколько недель для пропитания не только деревни, но и всего края, включая город Дьёр. Мы распределили продукты среди крестьян.

«Это вы заработали, — сказали мы им, — это ваше…» Когда истекла командировка и мы двинулись домой, наша машина утопала в живых цветах. И всюду на нашем пути на дорогу выходили люди и махали платками. Не сердитесь, читатель, за то, что я отклонился от повествования! Я для того рассказал об этом, чтоб вы поняли, почему в шюттёнском погребе мной овладела вдруг неудержимая тоска по Дьёру. Дьёр в течение двух лет стал моим вторым домом, там я помнил каждую улицу, каждое дерево.

Я понимаю: рассуждая здраво, я должен был стороной обходить те места, где меня многие знали. Но на островке среди враждебного мира во мне еще жили воспоминания о двух днях и ночах, проведенных в Татабанье, не оставляло