Изменить одиночеству - Евгения Михайлова

Степан все никак не мог уйти из кабинета Канчелли. Алекс вышел сам, а Степана вывела секретарша, объяснив любезно, что профессор должен готовиться к операции.

Прошло какое-то время. Алекс продолжал отслеживать нужную информацию. В том числе и по операции дочери Степана.

Звонок Степана раздался около полуночи. Голос был сдавленным, дрожащим:

— Я недалеко от вашего дома. Очень прошу о встрече. У меня большая беда. Спасти можете только вы. Не отказывайте мне.

— К сожалению, не могу пригласить вас домой. Встретимся во дворе. Я позвоню на пост охраны, скажу, что вы ко мне. Спускаюсь.

У Степана дрожали руки и даже опущенные плечи. У него было белое, расплывшееся лицо, воспаленные глаза и мокрые губы. Он был до омерзения жалок.

— Алекс Георгиевич, я к вам со своей бедой. Операция Алины показала, что все сложнее. В результате опухоль не удалили. Хирург сказал, что это была диагностическая операция. Основная впереди. Спасайте, пожалуйста! Вы же добрый человек, вы делаете операции детям-сиротам. Не знаю, есть ли у вас дети, но пощадите чувства отца.

— Верю, что у вас есть чувства отца, в отличие от меня, Степан Валерьевич. Но дело в том, что в своей работе я никогда не руководствуюсь чувствами родителей. В операционных есть только соображения и интуиция профессионалов. А ваш хирург все сделал правильно. И план основной операции у него верный. Прогноз по-прежнему вполне оптимистичный. Давайте начистоту. Вам требуется моя жалость. У вас очень плохи не только финансовые дела, но и семейные. Почитал откровения проститутки, с которой вы проводили время на яхте. И вы приехали ко мне, чтобы исключить мое участие в том, что вы уже в одном интервью назвали «травлей». А я именно жалость не подаю. И быть хорошим человеком для вас не обязан. Потому что вы для меня человек только условно. Поборитесь со мной так же решительно, как вы расправлялись с одинокой, беспомощной женщиной, виноватой лишь в непростительном благородстве.

— Я вынесу все, что вы скажете. Я согласен, что был неправ. Но все же…

— А все же пошел ты подальше, — закончил беседу Алекс. — Ты моего времени не стоишь. Но не расслабляйся. Я очень точно рассчитываю время оперативного вмешательства.

Дома Алекс выпил подряд несколько рюмок коньяка. Он смотрел на свои пальцы. Кажется, они дрожали, как у этого типа, который мечтает только об одном: развести тучи над собой с помощью тех миллиардов, на которых и погорел. Преодолеть все в очередной раз и вновь стать наглым и жестоким скотом, которому все позволено. Это враг? Конечно. Но это еще и грязь, на которую тратить жизнь — преступление против себя и профессии.

Алекс был в тупике. Он потратил слишком много усилий на подготовку возмездия, он обескровил себя, а отчаяние сейчас говорит: все было зря. Ничего не изменить. Никого не переделать. И Даше не помочь только логикой и справедливостью. Она жила любовью, а он не знает, что это такое.

И тут раздался телефонный звонок.

— Ты не спишь, Алекс? Я целый день и весь вечер не решаюсь тебе позвонить. Мне вдруг стало пусто и страшно. Я вдруг надоела себе. И фильмы, как назло, один бездарнее другого. Но тебе, наверное, рано вставать?

— Еду, Даша, — ровно сказал Алекс. — Мне все равно, где рано вставать на работу.

Он положил телефон и с силой сжал виски руками. Он так долго бился с ее несчастьем, что совершенно не готов к своему счастью. Как войти, что сказать… Как сразу не стать помехой, не разрушить ее сложный и непонятный уклад? Как дотронуться и не оттолкнуть?

После разлуки

Алексу не суждено даже на секунду стать не собой. А он бы этого хотел. Именно в эту ночь он хотел бы стать просто пылким любовником, который рождает только восторги и находит для них яркие, пышные, льстивые слова, которые так нравятся женщинам. Наверное, это и запоминают женщины на всю жизнь. Это и называют любовью.

Год и три месяца назад Алекс узнал, что такое близость с женщиной, созданной природой именно для него. Это великий контраст по отношению ко всему его мужскому опыту. Это через пропасть от всего, что казалось нормальными отношениями полов. Это открытие, вдохновение, стимул жить. Он уже не надеялся вернуться в этот внезапно подаренный ему мир.

И вот они опять вместе. И светлеет ночь, которая расстелила свою нежную темень только для них. Даша дышит рядом с его щекой, прячет под ресницами то ли утоленную страсть, то ли просто усталость. А он не сказал ей ни одного ласкового слова. Он сейчас с закрытыми глазами продолжает ласкать ее тело. Ему не нужен свет, чтобы видеть ее глаза, губы, волосы, грудь, бедра. А слова, даже самые обычные, те, которые вырываются сами собой, вместе с дыханием, все слова в нем замерли. Они слишком банальны, бесцветны, бессмысленны. И, главное, Даша их наверняка слышала.

Вот что мешало Алексу. Он не мог сбить тон. И мозг его не туманился, как положено мозгу пылкого любовника. Алекс ни за что не скажет Даше, о чем он думает. А думает он вот о чем. Если бы он создал идеальный для себя анатомический эскиз человека, завернул в свои эстетические мечты, вдохнул бы в результат самые смелые представления о женской чувственности — получилась бы Даша. Но это просто эгоизм, и любовь тут ни при чем.

Алекс посмотрел на часы. Ему скоро вставать. Он притянул к себе Дашу, крепко прижал в нетерпеливой тоске. Ему уже больно ее отрывать от себя. Плохой опыт: а вдруг что-то опять помешает сегодня увидеться?

— Ты, наверное, думаешь, что я полный истукан? Но я просто не нахожу для тебя слов. Они мне не нужны. Понимаешь? Они мне мешают. А мне скоро уходить.

— Понимаю, — шепнула Даша. — Я все про тебя понимаю. И я скажу сама. Мне никогда не было так хорошо. Никогда, ты слышишь? Как будто я шла по бедам, осколкам и минам только ради этого. И, значит, было ради чего.

— Хорошо, — решился Алекс. — Давай встанем, пойдем к столу, выпьем кофе, и я расскажу тебе то, что передумал было рассказывать. Расскажу все, как есть. Я ничего не довел до конца.

Даша слушала Алекса почти не дыша. В ее распахнутых, потрясенных глазах Алекс видел отражение людей и событий, о которых говорил.

— Я хотел их уничтожить. Думаю, смог бы убить. Но остановил бы себя, потому что меня ждут больные. А теперь я не уверен в том, что не причинил тебе новую боль. Ты слишком добрая. Тебя может оттолкнуть моя жестокость. Они ведь, получается, жертвы.

— Ты подумал, что я их пожалела? Нет, конечно. Я даже не пожалела себя. Знаешь, я несколько дней сидела тут одна и думала как раз о мести. Я, такая беспомощная, ни на что не способная, думала о мести тем, кто меня растоптал. У меня ни разу не хватило сил даже для жеста протеста. А теперь… Теперь растоптана не я, а они. Их суть их придавила. Могу добить их даже своей жалостью. Ах, Алекс, дорогой мой! Если бы ты не был таким странным, строгим и щепетильным, я бы на коленях сказала бы тебе, как благодарна. Я бы сказала тебе, что люблю. Ты спас меня даже от самой себя. И это правда: я не знала такого чувства к мужчине. Ночью я растворилась в тебе. И так не хочу возвращаться в себя. А этих… Оставь их в покое. Забудь, как только что забыла я.