Наедине с суровой красотой. Как я потеряла все, что казалось важным, и научилась любить - Карен Аувинен

Мы заключили хрупкий союз: она принимала мои постоянные напоминания о визитах к врачам, лучше питалась и выполняла упражнения, а я принимала ее благодарность. Мы обе избегали будить призраков. Поначалу мать говорила: «Я знаю, ты просто стараешься обо мне заботиться». Потом признавалась: «Не знаю, что бы я без тебя делала».

Со временем мама стала в большей степени той женщиной, какой могла бы быть, если бы не вышла замуж за моего отца, если бы не была так рано обременена детьми и не была вынуждена вкалывать всю жизнь, получая такую малую отдачу. Она очаровывала врачей и продавцов в магазинах. Мужчина, которому принадлежала китайская закусочная за углом, знал ее по имени и часто предлагал доставить еду к ней домой, чтобы она не утруждалась ходить сама. Она смеялась, когда я поддразнивала ее насчет способа, которым она пила диетический пепси, – порциями на два пальца в маленьком стаканчике: как какой-нибудь крутой парень, говорила я, – или когда слышала ее дурашливые заявления: «Я не люблю овощи!»

– Ой, мама, – вздыхала я сердитым тоном, который смешил ее. Ее губы складывались в кривую усмешку, а потом она начинала хихикать. Хихиканье уступало место взрывному смеху. Она хохотала и не могла остановиться.

– Ой, ты, – отвечала она. – Вот каждый раз ты так делаешь! – и шаркала в ванную.

Иногда, наблюдая за тем, как она становится слабее, на меня наползал ужас. Однажды настанет день, когда она больше не сможет жить одна. И что тогда? Бремя физической немощи ее собственных родителей в годы перед рождением Нэнси было источником скорби, от которой мама так не оправилась. Без помощи братьев и сестер она перевезла своих разбитых инсультами стариков из Арканзаса в наш дом в Колорадо-Спрингс, где они прожили почти год, прежде чем перебраться в дом престарелых с медицинским уходом. Слишком много горьких воспоминаний туманили память моей матери, и я понимала, как легко той же горечи затуманить мою.

В ноябре, когда земля промерзла под свежевыпавшим снегом, я позвонила маме, как было у нас заведено, чтобы справиться о ее делах. Все «деревенеет», пожаловалась она, «не очень хорошо двигаюсь». Мне потребовалось десять минут, чтобы перевести это обтекаемое «деревенеет» в тот факт, что она накануне вечером упала и целый час не могла подняться с пола. Утром, призналась она, ей пришлось потратить почти два часа на то, чтобы встать с постели, одеться и сварить кофе.

– Кажется, я потянула мышцу, – вздохнула она, – у меня ноги не слушаются.

Почему она не позвонила?

– Не хотела беспокоить тебя так поздно.

Равновесие было маминой проблемой еще с первого инсульта, но сейчас проблема была большей. Большей, чем она рассказала мне. Я помчалась по горе в отделение неотложной помощи. Мама сломала бедро.

В больнице мне сказали, что восстановление будет долгим – восемь недель на инвалидной коляске. Оно было еще и очень трудным. Специалист-геронтолог рекомендовал маме переехать на постоянное жительство в интернат с уходом. Я проигнорировала эту рекомендацию и не стала рассказывать о ней матери. Вместо этого на праздник Благодарения прилетела Нэнси – из Портленда, куда она перебралась со своим без пяти минут мужем, – как раз к маминой выписке, и мы совместными усилиями обеспечивали ей уход: договаривались о повторных посещениях врачей, составляли расписание физиотерапии и домашних оздоровительных процедур, помогали с купанием и уборкой. Самой трудной из задач оказалось угодить матери, которая раздавала приказы касательно даже самых мельчайших деталей. Она указывала нам, как стелить постель, как стирать, как пылесосить и убирать. Я начала называть ее «генералом».

– На-ка, убери это, – говорила она, протягивая мне журнал, который я оставила на столе.

Нэнси, которая жила с мамой, приняла на себя главный удар. Маме не нравилось, как Нэнси готовит, и она предпочитала заказывать на дом пиццу и замороженные готовые обеды. А потом стала советовать Нэнси позволять дочери, малышке Аве, «прореветься», и вообще, по словам сестры, надавала ей «больше советов, чем я получила за всю свою жизнь».

Под конец недели мы с Нэнси объединили усилия, чтобы приготовить на Благодарение любимые блюда каждой из нас: сдобные булочки для мамы, начинку из сушеных яблок с колбасками и домашним клюквенным соусом для меня, а для Нэнси – fratuda dusa, блюдо из ароматизированной миндалем манной каши, загущенной яйцами, потом обвалянной в крошках от крекеров и ванильных вафель и обжаренной на сковороде. Это блюдо по рецепту, доставшемуся от семьи отца, всегда безупречно готовила мама, которая теперь никак не могла припомнить, как она это делала.

– Используй сливки – никакого цельного молока, – сказала она, когда я попыталась приготовить его сама. – Не помню, там нужны желтки, белки или и то, и другое разом.

Попытка Нэнси была вкусна, но вышла рыхлыми комками вместо аккуратных квадратиков.

– Может быть, в следующий раз просто нужно добавить желтки, – вздохнула мама.

Мы с Нэнси думали, что совместная готовка зарядит нас энергией, но вся радость, которую мы могли бы получить, испарилась, когда мама едва прикоснулась к своему ужину, говоря, что не настолько голодна. Все мы были обессилены. Мать в тот вечер легла рано, надев наушники и ускользнув в мир Арта Белла и его теории заговора, в то время как сестра усадила Аву перед телевизором с диснеевским мультиком и лихорадочно переписывалась с мужем, оставшимся в Портленде. Я же воротилась вместе с Элвисом в хижину.

Спустя десять недель, когда мать, наконец, сменила коляску на ходунки, настала очередь Элвиса. Тем утром он задрал лапу во время своей ежедневной прогулки и оросил сугроб кровью.

Мой мозг лихорадочно перебирал диагностические причины – отказ почек, рак. Что с ним такое?

Вернувшись в хижину, я сделала два звонка – один ветеринару Элвиса, а другой Джудит. Я просто не могла встретить его диагноз в одиночку. До клиники было больше часа езды, но Джудит сказала, что пораньше закончит работу – она работала уборщицей – и встретит меня на месте.

Был солнечный день, довольно теплый для февраля, из тех, что дают маленькую передышку посреди высокогорной зимы. Лонгс-Пик был по-зимнему бел, и снежные карманы сплошь покрывали гору, но низменности отливали золотисто-коричневым. Элвис принюхивался к ветерку из окна машины, пока мы ехали на север вдоль прерии. Кажется, он хорошо себя чувствует.

В клинике он втиснулся между мной и Джудит на смотровой кушетке, пока ветеринар объясняла нам диагноз: опухоль в мочевом пузыре.

Лорен была небольшого росточка женщиной, бегуньей, питавшей искреннее любопытство ученого-практика к тому факту, что у моего пса ни одна проблема не проявляла себя так, как это описано в учебниках. Она наблюдала его во время полуторалетнего периода восстановления после анемии, когда мы вернулись в Колорадо, и за те почти семь лет, что мы с ней встречались, накопила две полные медицинские папки истории его болячек: аллергии, кожные сыпи, выпадение шерсти, артрит, дегенеративная болезнь позвоночных дисков, заболевание щитовидки, а теперь еще и это. Все это время Лорен не теряла бодрости духа, занимаясь странными симптомами Элвиса, точно играя в захватывающую игру в загадки. Когда мы впервые встретились с ней в ветклинике Калифорнийского государственного университета, где она была заведующей отделением медицины внутренних органов, мне потребовалось некоторое время на осознание того, что «детки» у нее дома – это стая спасенных собак. Когда она ушла в частную практику, мы с Элвисом последовали за ней.