Наедине с суровой красотой. Как я потеряла все, что казалось важным, и научилась любить - Карен Аувинен

Спустя тридцать минут я выдохлась, улыбаясь от уха до уха. Плеснула пивом в пару-тройку людей, включая Ди Джея, который явно был шокирован и обижен – пока не налетел прямо на меня. Вот так, ничья. Я пихалась, и меня пихали. Волосы свисали жгутами на шею, кожа была такой же скользкой, как крашеный деревянный пол. Сердце грохотало.

– О. Боже. Мой, – только и сказала Уди, когда я вывалилась наружу. Здесь группу было слышно ничуть не хуже, чем внутри; передние окна «Мерка» вибрировали и сотрясались. Уди трясла головой, ухмыляясь, точно только что услышала самую смачную на свете сплетню, и я начала смеяться. Вначале громко и фыркая, потом всерьез. И не могла остановиться.

С меня свалился груз в тысячу кирпичей. Я становилась все легче и легче, наполняясь эйфорией.

– Это было великолепно! – прокричала я. Кэмерон, красовавшийся в черной мотоциклетной куртке, волосы торчком, прошел мимо и хлопнул меня ладонью по спине.

– Отлично танцуешь, Карен, – сказал он и плеснул пива из кувшина в мою чашку.

Я сделала глоток и стала смотреть на летучих мышей, которые носились и попискивали над головой. Было всего полдевятого вечера, еще даже не стемнело. Горло у меня саднило, конечности напоминали вареные спагетти.

– Ладно, с меня хватит, – объявила я, и мы вместе с Уди пошли, держась за руки, к моей машине.

На горе напротив «Мерка» плавучая база – дом с гигантским знаком мира на фасаде – освещала темнеющее небо. Группа заиграла «Хочу быть твоим псом», и мы с Уди провыли эти слова, звонко, как койоты.

С веранды «Мерка» донеслось чье-то «Доброго вечера тебе, Карен!».

В конце октября я наблюдала, как рысь охотилась во дворе на мышей. Если бы я не уловила краем глаза со своего места у окна за компьютером мягкий прыжок на все четыре лапы, то ни за что бы ее не увидела: густая шубка идеально сливалась с рыжевато-коричневым оттенком мертвой травы на берме, где она залегла. Животное не торопилось – удивительно для такого позднего утра, когда солнце уже встало и не осталось никаких теней для маскировки: рыси известны своей стеснительностью.

Я передвинулась, чтобы получше разглядеть ее мускулистое, какое-то бульдожье тело, ее старческую морду и пушистые уши. Элвис, ни о чем не подозревая, лежал под моим столом, дергая лапами и издавая приглушенный, душераздирающий плач, какой издают собаки, когда им снятся сны. Он уже явно старел. Не чувствовал мир за пределами хижины, как когда-то. В прошлом году у него возникли проблемы с щитовидкой – «классическое старческое заболевание», как сказал ветеринар. Лекарства поддерживали падающий уровень энергии и аппетит, но его шелковистая, пахнущая ланолином шерсть стала ломкой и редела пятнами вдоль хвоста и задней поверхности лап, обнажая розовую кожу. В холодные утра его пробирала дрожь.

В старении есть унизительность.

Я видела это на примере своей матери, которая стала совсем старухой. Иного слова и не подобрать. Всего шестьдесят семь – она была еще слишком молода, чтобы быть не в состоянии водить машину, слишком молода, чтобы быть такой дряхлой. Слишком молода для того, чтобы память ее стала мерцающей, точно мираж. И все же.

Спишем это на ее аневризму – тварь, которая продолжала создавать проблемы. Всего через три года после поездки в Аризону мама перенесла еще одну процедуру – у нового специалиста в Денвере, – а потом еще одну. Спирали продолжали смещаться, пропуская скапливающиеся сгустки и кровь. Были введены три штуки, одна внутрь другой, в попытке стабилизировать двадцатипятимиллиметровое расширение в сосуде, но аневризма упрямо вбирала все больше крови. Она пульсировала, как крохотное бьющееся сердце, в центре маминого мозга и толкалась о спинной мозг, вызывая слабость и головокружения. Я сидела с мамой во время рутинных ежеквартальных ангиограмм, что должны были отслеживать перемены в размере аневризмы и просветах между кольцами, и даже они взимали свою дань. Каждый раз после них разрушались новые участки маминой памяти, уходило все больше сил. Ей снова потребовались ходунки и постоянный дополнительный кислород. Она мрачно терпела все это, словно смотря фильм, который ей не нравился, но я знала, что под ее стоицизмом кроется колодец, кипящий разочарованием и страхом.

Элвис, напротив, сносил свое физическое угасание с типичным для него щегольством. Я купила ему флисовую куртку – светло-синюю с черными вставками, – и он стал выглядеть еще бо́льшим красавцем, спортивным и подтянутым. Он по-прежнему оставался добродушно-дурашливым – просто стал более неторопливым и, по чести говоря, меньшей занозой в заднице. Канули в прошлое дни наших долгих походов. Теперь Элвис с удовольствием шел гулять к лягушачьему пруду или вниз до ручья и обратно, а потом проводил остаток дня, наблюдая за миром с террасы или дремля под моим письменным столом. Все волнения достались на долю мне. Ему было почти тринадцать – официальная старость. Я все чаще и чаще думала о его смерти.

Да, конечно, я едва не лишилась его, когда ему было шесть. Был Валентинов день, и я только что вернулась домой в Висконсин и к Элвису после месячного проживания во Флориде – это была моя героическая попытка завести с толкача работу над диссертацией, книгу коротких рассказов. Я слушала, как Гаррисон Кейллор читал стихи о любви в своей радиопередаче Prairie Home Companion («Спутник прерий»), сочинила одно забавное стихотворение про Элвиса, который отказывался от еды, и послала его на радио. Утром в тот день я повезла своего пса к ветеринару, потому что ему было трудно подниматься по лестнице, но диагноз оставался неясен – и ветеринар настаивал на том, чтобы подождать результатов анализов, которые должны были прийти в понедельник, прежде чем назначить лечение. Я упиралась, желая забрать Элвиса домой, вместо того чтобы оставлять на выходные. Спустя несколько часов после возвращения у Элвиса, который ослаб настолько, что не мог встать, начались конвульсии, и мне пришлось разбудить соседа, чтобы тот помог мне перенести собаку в машину.

Его болезнь – одна из форм анемии, когда организм атакует собственные клетки, – была диагностирована в результате быстрого мазка крови на стеклышке. Клиницист – молодой, невысокий, темноволосый – позвал меня в кабинет рядом с комнатой ожидания, где был слишком мягкий диван и коробка с бумажными салфетками.

– Это очень скверная болезнь, – сказал он. – Большинство собак умирает.

– Что вы имеете в виду?

Лечение стоит дорого, и это лотерея – из-за времени и осложнений, пояснил он. Я могла потратить тысячи долларов, а Элвис все равно мог умереть.