Догмат крови - Сергей Степанов

Бразуль свистнул лакею и неуверенно сказал:

— Э… любезный! Арнольд Давидович распорядился записать на его счет.

Лакей почтительно осклабился, протянул карту.

— Рекомендую филе белой куропатки или желаете жюльен-с?

И хотя Бразуль знал, что угодливый лакей на самом деле презирает «бутербродников», как называли репортеров за привычку есть и пить на чужой кошт, он не без удовольствия составил меню. За соседним столиком несколько адвокатов отмечали удачное выступление коллеги, защищавшего отставного полковника, который вместе с приятелем учинил скандал в Купеческом саду. Адвокат самодовольно повторял свою пламенную речь:

— Я описал картину дебоша в следующих словах: «Звуки труб полкового оркестра, играющего в саду, напомнили старому воину боевой марш, а нависшие облака и грозовые тучи дым орудий. Все это смешалось воедино, вино возбудило старческие героические силы. Оба друга, придя в военный экстаз, ринулись на буфет и штурмом взяли его!»

— Оправдали?

— Конечно!

Под громкий хохот и шутки адвокатов Бразуль отведал заказанные блюда. Когда он доедал десерт, в буфет вернулся Марголин.

— Вот что, Степан Иван, прихвачу-ка я вас с собой. Вы нам можете очень и очень пригодится. Я уже протелефонировал Льву Израилевичу и попросил его срочно собрать виднейших представителей еврейского общества.

— Вы изволили телефонировать самому Бродскому? — переспросил журналист.

— Конечно, а что в этом удивительного?

После кончины Лазаря Бродского главным в семье остался Лев Бродский. О нем отзывались как о человеке, далеко уступавшем старшему брату. Порой его даже называли чудаком, но только потихоньку и за глаза, потому что Лев при всех своих чудачествах был царем среди киевских коммерсантов. Бродские имели несколько дворцов в Киеве. Большинство киевских воротил жили в Липках, великолепном уголке природы, заботливо сохраненном в большом городе. Липки, начинавшиеся от Мариинского сада и царского дворца, издавна считались аристократическим местом. Когда-то его населяло дворянство, важные чиновники и богатые помещики, а в последние десятилетия титулованную знать сменили банковские воротилы и промышленники. Среди нуворишей, потеснивших столбовое дворянство, были Марголины. Они выстроили роскошный особняк в Липках, но их дом был дочиста разграблен и сожжен в ходе погрома октября 1905 года, когда киевские улицы оказались во власти разнузданной толпы. Дворец Бродского тоже едва не разделил участь особняка Марголиных. К нему уже направлялась толпа погромщиков, когда генерал-губернатор направил роту солдат для охраны владений сахарозаводчика. Случился казус — сын Бродского, двадцатилетний студент, вооружился винтовкой и, приняв солдат за погромщиков, наповал убил поручика, командовавшего ротой. Магнату пришлось изрядно похлопотать: он лично ездил выразить сожаление родителям убитого и назначил им денежное пособие. В обществе об этом деле судили по-разному, чаще оправдывая поступок сына миллионера, так как войска действительно часто помогали громилам. Для еврейской же молодежи Бродский стал героем.

К удивлению Бразуля адвокат велел шоферу автомобиля ехать на Прорезную улицу. Когда «Рено» свернуло с Крещатика на Прорезную и остановилось у дома Льва Бродского, журналист с недоумением подумал, по какой причине богатейший капиталист Киева выбрал для жительство такое шумное место. Прорезная, названная в память о дороге, прорезавшей старокиевские укрепления, всегда была полна народа. По рельсам стучали колеса трамвая, по мостовой в обе стороны катили экипажи, по тротуарам спешили прохожие.

Пока они поднимались по лестнице, устланной мягкими зелеными коврами, журналист обратил внимание на потемневшие полотна, висевшие на стенах. Киевские сахарозаводчики коллекционировали картины европейских художников. Терещенко приобрел несколько полотен кисти Рубенса и Веласкеса, да и другие магнаты от него не отставали. Хозяин дома любезно встретил Марголина на верхней площадке лестницы. Не знай журналист, что перед ним сам Бродский, он ни за что не догадался бы, что этот скромный человек ворочает десятками миллионов. Своей бородкой клинышком и одутловатыми щеками коммерции советник Бродский напоминал средней руки чиновника или управляющего помещичьим имением.

— Шолом алейхем, Лев Израилевич!

— Шолом! Давненько вас не видел!

Журналист также удостоился пожать руку самому Бродскому. И сколько он ни убеждал сам себя, что честное рукопожатие бедного труженика значит больше, чем снисходительно поданные два пальца миллионщика, его спина невольно согнулась в почтительном поклоне. Между тем Марголин решил развлечь сахарного короля.

— Лев Израилевич, не желаете хохму? Надеюсь, господин репортер знает, что по-еврейски хохма — это «мудрость», нечто в роде назидательной истории. Ваш покорный слуга ездил в Одессу на юбилей одного заслуженного юриста, можно сказать, моего учителя и наставника. На банкете уважаемого юбиляра попросили вспомнить что-нибудь особенно примечательное из его сорокалетней адвокатской практики. Он подумал и ответил: «Больше всего мне запомнилось, кая я выиграл три суда». Кто-то из присутствующих заметил: «Позвольте! Вам ведь случалось выигрывать шесть или даже семь судов подряд». — «О, я вовсе не о тех судах говорю! Однажды за карточным столом я выиграл три суда у директора Русского общества пароходства и торговли».

Бразуль сообразил, что адвокат не случайно рассказал эту хохму Бродскому. Сахарозаводчик слыл азартным игроком и во время заграничных вояжей спускал в казино целые состояния. В Киеве он организовал закрытый клуб «Конкордия», куда допускались только самые доверенные лица. Члены клуба собирались в доме Бродского, и там шла серьезная игра.

— Загляните как-нибудь к нам в «Конкордию», — с усмешкой пригласил Бродский. — Кто знает, вдруг вам выпадет счастливая карта и вы пополните ваше общество судоходства по Днепру двумя-тремя судами.

— У вас собираются опытные игроки. Боюсь лишиться последних пароходов!

— Вы же гоняете пароходы себе в убыток. Признайтесь, проучили мы вас. Даже французские булки не помогли!

В Киеве несколько пароходных компаний конкурировали друг с другом и однажды до того увлеклись, что довели плату за проезд в третьем классе до пятака. Потом плата снизилась до алтына. Наконец, одна компания в стремлении переманить пассажиров пообещала бесплатный перевоз. Но конкуренты не дремали и тут же объявили, что не будут взимать плату с косарей и прочего рабочего люда, а сверх того, каждому воспользовавшемуся их услугами выдадут булку белого хлеба.

— Нет, булок больше не будет. Чуть не разорились! Спасибо за науку! Кстати, хотел спросить. В вашем клубе регулярно играет Григорий Григорьевич Богров. Сегодня я видел его сына. Он весь во власти черной меланхолии. Нельзя ли оказать ему протекцию, а то у отца руки никак не дойдут.

— Отчего же не оказать протекцию достойному молодому человеку, — кивнул головой Бродский и воскликнул. — А вот и рабби!

По лестнице поднимался казенный раввин Аронсон. Хозяин почтительно приветствовал раввина библейским изречением «Барух хаба», то есть «Благословен пришедший», и услышал ответное: «Барух ханимца» — «Благословен пребывающий здесь». Бродский предложил всем перейти в свой кабинет, усадил раввина в мягкое кресло, а сам занял место у дверей, встречая и приветствуя гостей. Вскоре обширный кабинет заполнили видные представители еврейского общества. Со всех сторон звучало: «Шолом», «Алейхем шолом». Журналист знал в лицо почти всех банкиров и промышленников, но ни с кем из богатеев не был знаком лично. Единственным, кого он встречал раньше, был адвокат Марк Виленский, которого Марголин запанибрата называл Марой. Стоя в уголке кабинета, Барзуль с любопытством наблюдал за гостями Бродского. Они разбились на группы и громко беседовали, усердно размахивая руками. Бразуль подумал, что еврея, даже самого воспитанного и образованного, всегда можно распознать по бурной жестикуляции и быстрой речи. Это навсегда, этого не изменишь никакими университетами. Последним в кабинет со словами извинения на устах вошел Марк Зайцев. Очевидно, все приглашенные были в сборе, потому что после его прихода Бродский откашлялся, попросил внимания и предоставил слово Марголину.