Догмат крови - Сергей Степанов

В потешные охотно записывались «стельмашаки» — так дразнили учеников частной гимназии священника Стельмашенко. У них на кокарде вместо цифры, обозначавшей порядковый номер киевских казенных гимназий от Первой до Седьмой, сверкала буква «С» по имени владельца. В этой гимназии внимание уделялось не столько наукам, сколько воспитанию в духе исконных русских начал: «Православия, Самодержавия, Народности». И хотя стельмашаки подсмеивались и подталкивали друг друга, слушая шепелявый выговор Розмитальского, благодаря православному чеху они познакомились с приемами слежки: незаметному ведению наблюдаемого в толпе, присваиванию объекту наблюдения условных псевдонимов и прочим тонкостям, известными только тем, кто прошел выучку в охранном отделении.

После недельной слежки были установлены тайные посещения кирпичного завода становым приставом Красовским. Первый раз Красовский заглянул на завод вместе с агентами Выграновым и Полищуком. Потом пристав приехал один поздно вечером, отпустил экипаж в самом начале Кирилловской улицы и юркнул в контору. Вышел он часа через два в сопровождении управляющего Дубовика. Когда об этом визите доложили Голубеву, он в сердцах воскликнул: «Ах ты, сума переметная!», и эта кличка прилипла к приставу. Розмитальский предупредил, чтобы слишком близко к Красовскому не совались, потому что опытный пристав сразу обнаружит слежку. Он порекомендовал устроить наблюдательный пункт в кустах на склоне горы, вооружив орлят подзорной трубой, заложенной в ссудной кассе каким-то загулявшим моряком.

После того как пристав зачастил на завод, его поведение резко изменилось. Не далее как в июле месяце Красовский уверенно говорил о виновности Бейлиса. Сейчас же он полностью переменил фронт, и Голубев заподозрил, что пристава подкупили. А вот прокурор судебной палаты Чаплинский, даром что поляк, стал поддаваться на доводы истинно русских. Он настоял на аресте приказчика кирпичного завода Бейлиса. Конечно, поступки Чаплинского были продиктованы карьеристскими соображениями, но Голубев считал, что лучше уж карьерист, чем продавшийся с потрохами сыщик.

Студент вытер взмокший лоб. Августовская жара была невыносимой. По безлюдной улице, стараясь держаться тени каштанов, проковылял мохнатый пес, высунув из пасти толстый язык. Ни единое свежее дуновение не колебало раскаленный воздух. В начале Верхне-Юрковской за дощатым забором рос фруктовый сад. Проходя под раскидистой яблоней, Голубев и Розмитальский услышали возню в густой кроне наверху. Сквозь запыленную листву ничего нельзя было разглядеть, но студент догадался, что лукьяновские мальчишки обдирают еще зеленые яблоки. Может быть, среди них был и Женька Чеберяк.

«Застанем ли его дома?» — забеспокоился студент. В сотый раз он прокручивал в голове слова, которые должны были убедить мальчишку. «Пойми, Женя! — мысленно уговаривал он. — На тебя с трепетной надеждой смотрит вся Россия, ты один можешь раскрыть тайну смерти твоего друга. Мы знаем, что тебя запугивают, грозят убить. Но ты же русский хлопчик, потомок запорожских казаков. Если скажешь правду, перестанут пропадать дети. Мы раз и навсегда избавимся от изуверов…»

— Пан атаман! — услышал Голубев крик двух подростков, выбежавших со стороны водокачки. — Пан атаман, беда! Детей увезли.

— Кто увез? Когда?

— Только что. Перед вашим приходом, — наперебой говорили потешные. — Сначала пришел «Сума Переметная», посидел с полчаса, потом вышел и сказал соседям, чтобы бежали на трамвайную станцию и телефонировали в больницу. Потом приехала санитарная карета — быстро так, будто за углом дежурила. Детей вынесли на носилках и увезли. Санитары сказали, что они отравились.

Голубева охватило предчувствие ужасного. Вот так, средь белого дня, исчезают важнейшие свидетели по ритуальному делу! Надеясь на чудо, он спросил:

— Женьку забрали? Или только сестер?

— Санитары сказали, что «Конопатому» хуже всех. Опасались не довезти его до больницы.

— В какую лечебницу забрали?

— В Александровскую.

— Еврейшкая больница. Ну, теперь всему конец! — ахнул Розмитальский.

Голубев бросился к знакомому дому, в два прыжка взлетел по наружной лестнице и толкнул дверь. В квартире царила пустота, только в крошечной комнатенке, где стояла никелированная кровать, одна на всех детей, судя по разбросанной одежде, недавно были люди. Владимир, заглянув во все углы квартиры, зашел в кухню. На столе, таком маленьком при дневном свете, валялась пустая картонная коробка. Когда он задел картонку, поднялась туча мух, слетевшихся на остатки пирожного. Он взял со дна коробки щепотку бисквитных крошек и понюхал их. Крошки отдавали горьким миндалем.

В голове вертелся один и тот же рефрен: «Убрали свидетелей! Убрали!» Он с отчаянием понял, что его орлят, щеголявших сыщицким жаргоном, ловко обвели вокруг пальца. Нет свидетелей — нет преступления. И словно возвещая свою победу, туча отвратительных зеленых мух наполняла кухню громким жужжанием. Солнце слепило сквозь запыленное окошко, в кухне стояли невыносимая духота и отвратительный запах помойной лохани. Почувствовав накатывающую дурноту, студент дрожащими пальцами расстегнул ворот рубахи. «Скорее на воздух!» — приказал он себе.

Едва он хлопнул дверью, голова пошла кругом. Лестничные ступени накренились на бок, словно пароходная палуба при сильной качке, и плавно нырнули вниз. Студент ухватился за перила и бессильно сполз вниз. «Что это?» — подумал он и услышал, как Розмитальский, стоявший в воротах, испуганно спросил его:

— Вам плохо? Вы такой бледный!

Преодолевая подкатившую к горлу дурноту, Голубев прошептал:

— Надо вызволить свидетелей.

— Да, да. Надо к прокурору. Я послал за извозчиком.

С улицы донеслось мощное «Тпр-у-у!», и мальчишеский голос выкрикнул:

— Пан атаман, экипаж подан.

— Пойдемте, Владимир Степанович, разрешите я ваш поддержу. Вы так расстроены, шо на ваш лица нет, — засуетился Розмитальский.

На подгибавшихся ногах Голубев доковылял до пролетки и с трудом взгромоздился на сидение. Его мутило, на глаза накатывалась багровая пелена, а голос усевшегося напротив Розмитальского доносился через толстый слой ваты, заложивший уши. Студент машинально кивал головой, не вслушиваясь в разглагольствования содержателя ссудной кассы, что его, Розмитальского, все знают и уважают: и генерал-губернатор, и командующий округом, не говоря уж о прокуроре судебной палаты. В памяти Голубева были провалы, он не запомнил, как они доехали до Владимирской, и вдруг осознал, что находится в кабинете прокурора, и на него вопросительно смотрит Чаплинский. Еще он помнил, что молчание неприлично затянулось. Розмитальский, всю дорогу хваставший высокими связями, струсил и спрятался за спину студента. Собравшись с силами, Голубев заговорил, удивляясь тому, как плохо подчиняется язык:

— Мы пришли к вам… за помощью, — еле выговорил он. — У нас с вами, господин прокурор, имелись разногласия, но после ареста еврея Менделя Бейлиса патриоты многое вам простили…

— Да, да, мы премного довольны вашим превосходительством, — пискнул из-за его спины Розмитальский.