Весь мир театр - Борис Акунин

Всё, сказал он себе с облегчением, теперь будет легче. Нолегче не стало. При каждой встрече, при каждом случайном (тем более неслучайном) скрещении взглядов, а особенно при обмене хотя бы парой самыхнезначащих слов снова происходил паралич дыхания и кололо в груди. К счастью,на репетициях Фандорин появлялся нечасто. Только если просил режиссер или еслитого требовало расследование.

После конфуза с Девяткиным и двухнедельного вынужденногоперерыва пришлось начинать почти с нуля, выстраивать список подозреваемыхнаново.

Не было ответа на главный вопрос: зачем кому-то понадобилосьотравлять пустого хлыща Смарагдова. И есть ли связь между убийством и змеей вкорзине.

Версий получалось с десяток – практически по числу членовтруппы – но все какие-то неубедительные, надуманные. С другой стороны, в этомстранном мире многое казалось надуманным: поведение актеров, их манераговорить, их отношения, мотивации поступков. В добавление к версиям«внутренним» (то есть ограниченным пределами «Ковчега») имелась одна «внешняя»,несколько более реалистичная, но она требовала активной проработки, а сактивностью у Эраста Петровича пока было не очень. Хоть он и считал себявыздоровевшим, но все еще был подвержен приступам апатии, да и мозг работалхуже обычного.

Вести расследование в таком состоянии без помощника, водиночестве, было все равно что грести одним веслом – лодка без конца описывалавсе тот же круг. Фандорин привык обсуждать ход дедукции с Масой, это помогалосистематизировать и прояснять направление мысли. Японец часто делал полезныезамечания, а уж в этом причудливом деле его здравый смысл и хорошее знаниефигурантов пришлись бы очень кстати.

Но одним из свидетельств неполного выздоровления было то,что Эраст Петрович по-прежнему с трудом выносил общество старого друга. Зачем,зачем были произнесены те слова: «Можешь чувствовать себя совершенносвободным»? Проклятый азиатский казанова охотно воспользовался разрешением итеперь почти не отходил от Элизы. Они шептались о чем-то, словно два голубка.Видеть, как они репетируют сцену страсти, было выше сил Эраста Петровича. Еслив этот момент он оказывался в зале, то сразу вставал и уходил.

Слава Богу, японец ничего не знал о расследовании, иначе отнего было бы не отвязаться. В самом начале, когда речь шла всего лишь обопереточной гадюке в корзине, Фандорин не видел необходимости привлекатьпомощника к столь несерьезному делу. Не слишком сложным показалось ЭрастуПетровичу на первом этапе и дело о смерти Смарагдова. Ну а к моменту неудачнойоперации «Лов на живца» в отношениях господина и слуги, как известно, ужепролегла трещина – Маса бесцеремонно узурпировал роль, которую Фандорин написалдля себя.

Так и тянулись дни. Труппу лихорадило перед премьерой, Масавозвращался с репетиций поздно вечером – и неизменно обнаруживал, что господинуже удалился в спальню. А Фандорин, ненавидя себя за вялость мысли, все ходилпо одному и тому же кругу: выписывал на бумаге имена и гипотетические мотивы.

«Мефистов: патологическая ненависть к красивым людям?

Лисицкая: обида; патология сознания?

Клубникина: не было ли тайного романа с убитым?

Регинина: крайне неприязненные отношения со Смарагдовым.

Штерн: патологическое пристрастие к сенсационности.

Простаков – вовсе не так прост, как кажется».

И прочее в том же духе.

Потом сердито всё перечеркивал: детский лепет! Слово«патология» в списке встречалось чаще, чем допускала криминалистическая теория.Но ведь и сама эта среда, вне всякого сомнения, была патологической. Штернлюбил повторять шекспировскую фразу: «Весь мир театр, в нем женщины, мужчины –все актеры». Актеры действительно уверены, что вся жизнь – это большая сцена, асцена – это и есть вся жизнь. Мнимость становится здесь непреложнойреальностью, маска неотделима от лица, притворство является естественной нормойповедения. Эти люди считают несущественным то, что составляет главный смысл дляобычного человека; и, наоборот, готовы лечь костьми за вещи, которым всеостальные не придают значения…

За несколько дней до премьеры Ной Ноевич вызвал Фандоринадля срочной консультации. Хотел выяснить, не будет ли автор возражать, еслиглавный акцент концовки будет несколько смещен – с текста на зрительный эффект.Поскольку в финальной сцене героиня сидит перед раскрытой шкатулкой, нужно«заставить реквизит работать», ибо в театре не должно быть ружей, которые невыстреливают. Поэтому Девяткин придумал интересную штуку. Он долго возился скакими-то проводами, висел в люльке под потолком, колдовал над шкатулкой и вконце концов предъявил режиссеру плод своей инженерной мысли. Штерн пришел ввосторг – находка была в его вкусе.

После фразы, которой автор завершает пьесу, случится чудо:над залом вдруг засияют две кометы, составленные из маленьких лампочек.Запрокинув голову и подняв правую руку, к которой будет приковано вниманиезрителей, героиня левой рукой незаметно нажмет маленькую кнопочку – и всеахнут.

Жорж продемонстрировал изобретение. Работа была выполненабезукоризненно, а спереди, чтоб не было видно зрителям, мастер вмонтировал вшкатулку электрическое табло, показывающее время: часы, минуты и даже секунды.

– Этому меня научили на специальном курсе поэлектросаперному делу, – с гордостью сказал он. – Красиво, правда?

– Но для чего на шкатулке часы? – спросила Элиза.

– Не для чего, а для кого. Для вас, моя милая, – сказал ейНой Ноевич. – Чтоб вы не тянули паузы. За вами этот грешок водится. Следите засекундами, не увлекайтесь. Отлично придумано, Жорж! Хорошо бы такие же мигающиечасы, только большие, привесить над сценой с внутренней стороны. Для господактеров. А то у нас много любителей на себя одеяло тянуть.

Ассистент смешался:

– Да нет, я не для этого… Я подумал, что потом, когдаспектакль снимут с репертуара, шкатулка может остаться у Элизы – на память.Часы – вещь полезная… Вот тут сбоку колесико, можно подкрутить, если ониотстали или, наоборот, спешат. Сейчас внутри много проводов, но после я их всеотсоединю, и можно будет пользоваться шкатулкой для всяких косметическихнадобностей… А работают они от обычного электроадаптора.

Элиза ласково улыбнулась покрасневшему Девяткину.

– Спасибо, Жорж. Это очень мило. – Посмотрела на Фандорина.– Вы ведь не станете возражать, если спектакль закончится иллюминацией?Господин Девяткин так старался.

– К-как угодно. Мне все равно.