Остановка - Зоя Борисовна Богуславская

гусей, завести грядки и радоваться только тому, что у нее в огороде растут две вишни. Глядя на красивую стройную мать, загоняющую живность, орудующую граблями, окучивающую картофель, Катя готова была кричать; ей казалось, что это хуже, чем предательство. Даже чеховские три сестры — пассивные, бездеятельные — мечтали изменить жизнь, их духовный мир оставался нетронутым, чистым, они искали применение знаниям, языкам, игре на рояле. Как можно отсечь свою прошлую жизнь, зарыть в курятник свой талант? — негодовала Катя. Но мать ничего и слушать не хотела. Она словно отрезала от себя и театр, и славу, и аплодисменты. Тирады Кати отскакивали от чуть насмешливой улыбки матери, от какой-то блаженной радости, с которой она смотрела на гусиный выводок, возвращающийся с пруда, или на первые распустившиеся цветы на грядках.

— Человек уходит из жизни не сразу, — говорила мать, накрывая на стол. — Сначала он реже выбирается из дома, отказывается от компаний, ему неинтересна лишняя информация, он понимает, что все это уже не пригодится. Еще недавно казалось: не сможешь и дня прожить без новостей о театре, о людях, а вот и живешь, и делаешь что-то нужное. Остается в твоей жизни самое необходимое, без чего действительно не можешь. — Она поднимает голову. — Как говаривал Зощенко, это оттого, что у человека нет прежней «силы жизни».

— Тебе всего сорок пять, — Катя со злостью швыряет на стол ложки. — У некоторых только в эти годы открывался необыкновенный дар. Например, Аксаков начал писать прозу почти в шестьдесят. Просто ты сама себя похоронила — среди гусей, сельдерея.

— Ничего я не хоронила. О себе думай! — Мать перекусывает нитку, зубы здоровые, крепкие. — Какой там Аксаков! Театр не лист бумаги. На сцене актер работает собственным лицом и телом.

С тех пор как Катя перешла в тернуховский театр, соблазнившись посулами Лихачева, она матери звонит по выходным на переговорную. Теперь, когда Катя обрела известность, полную самостоятельность, когда она загружена по макушку, ее разлад с матерью неожиданно кончился. Теперь Катя поняла: мать ее живет замечательно! Простые радости, подлинные чувства, ни одного враждебного лица вокруг. Кате снится деревушка под Саратовом, утопающая в садах, и вид на Волгу; она слышит крики гусей и блеяние коз, чувствует запах травы под синим небом. Мать живет в согласии с людьми, с животными, с самой собой. Когда прихватит простуда или разбушуется стихия, каждый поможет ей в беде. Так же ли живут родители Митина в Прибалтике?

Разрыв с Федором Катя от матери скрыла. Зачем ей знать про Митина, пока все не образовалось? Катя вздыхает. Зачем ее лишать надежды нянчить внуков? Если сказать матери правду, этой надежды у нее вообще не будет. Тут грех Федора. Оказывается, у него по отношению к Кате тоже были грехи. Будем считать, невольные. Катя снова вздыхает, опять не удастся привезти Митина на Волгу к матери, операция Любки все спутала.

Катя давно проснулась, глубоко затягивается, по потолку плывут колечки дыма. Мысли от матери перекидываются на Старуху. Раньше о Старухе Катя думала чаще, чем о матери, — место Крамской в Катиной биографии, творческой и житейской, еще не очерчено сознанием. Она для Кати — педагог, духовник, психотерапевт и великий пример служения искусству — все в одном лице. Стоит примчаться к Старухе, как смысл бытия (даже в пики самоедства) становится очевидным. Ведь почему-то бог пожелал, чтобы Старуха именно ее познакомила с Митиным! А могла — кого-то другого, ведь Митин — это Старухина слабость. Если он не дает о себе знать, Старуха шлет телеграммы, звонит Кате в театр: «Где Мотя, где Любка, что там творится, не докричишься, подохнешь тут, а они не колыхнутся». В душе Старуха считает, что сделала ошибку, познакомив их, для всех Митин теперь потерян, он все свободное время торчит возле Кати. Крамская до смерти ревнует Митина, боится его потерять, хотя всю жизнь он исчезал, опаздывал, его всегда искали. Катя ненавидит спешить, ждать, поэтому она не может примириться и с тем, что Митин постоянно опаздывает.

Однажды она решила его проучить.

Был день рождения Лютиковой. Митин предполагал заехать за Катей домой. После получасового ожидания, не выдержав, она сговорилась встретиться с Ларионовым и убежала, не оставив записки. Весь вечер она куролесила, флиртовала пошлейшим образом, слыша, как злословят о ней за спиной. Когда она вернулась домой, Митин, вытаращив глаза, кусая губы, глядел в телевизор, у ног, на полу, были разложены блокноты с подсчетами. Шла передача по интервидению.

— Что произошло? — Катя смотрит на него в упор.

— Ничего — хватает он со стола булку и с аппетитом начинает уминать ее. — А который час?

— Около двенадцати, — говорит она, уничтожая его иронией.

— Ого! — перестает он жевать. — Ты так здорово заработалась?

Она замолкает. Нет, здесь ничего не исправишь. Он вообще забыл о дне рождения, об обещании заехать. Расчет заставить его ждать, ревновать глуп.

— Я не работала, — безнадежно трезвеет она.

— Неужто так поздно? — вдруг вскакивает он и растерянно трет лоб. — Ну не кретин ли? Я же забыл позвонить Легкову. Сегодня его препарат испытывали на заводе.

— Значит, ты Легкову забыл позвонить? — звенящим голосом говорит Катя, уже понимая, что скандал неминуем. — А что ты обещал быть в шесть, чтобы ехать к Лютиковой, это ты вспомнил?

Митин морщит брови, шевелит губами, он будто выныривает из другой галактики.

— Прости, — бормочет он, пытаясь ее обнять. — Со мной что-то творится. Ты, наверно, заметила, последнее время я все забываю. Всюду опаздываю, прямо клиника какая-то. Нет, придется записывать!

— Ты это уже сто раз говорил, — отстраняется от него Катя. — Ничего не будет — ни записываний, ни вспоминаний, — она безнадежно машет рукой. Обида, не утихая, клокочет в ней. — Хватит, пора разбегаться. Так невозможно.

— Что с тобой? — говорит он изумленно. — Ты хочешь разбегаться из-за того, что я не пошел на день рождения к Лютиковой?

— Не в Лютиковой дело!

— А в чем?

— Во всем! Я так не могу! — Катя смотрит в сторону, скрывая слезы. — Я из-за тебя беспрерывно попадаю в идиотское положение!

— Ну зачем ты, — сокрушенно разводит он руками, — из-за такого пустяка? — Он начинает вертеть пепельницу на столе. — Ты же догадалась пойти без меня? И я не в обиде. Впредь, если я запаздываю, забыл, ради бога, не жди, пусть я буду наказан, я тебе слова не скажу. Делай, как тебе лучше. — Он прихлопывает вертящуюся пепельницу, пораженный собственным благородством. — Мне даже легче будет, если я увижу, что ты смоталась.

— Вот именно, что легче! — Катя чувствует нелогичность ответа, а Митин начинает глупо, нелепо улыбаться. — Тебе легче, потому что тебе глубоко безразлично, будешь ли