Остановка - Зоя Борисовна Богуславская

подобна круговороту в природе: утром — репетиция, днем — отдых, вечером — концерт, после концерта — компания, расслабление. И так месяцами, годами. Он может вдруг зазвать к себе множество людей, потом на полуслове смыться. С нею он не бывал одним и тем же. Когда она торчала на концерте, без определенного места, без билета, как своя, или сидела на приставном, замирая от восторга, как завороженная, вбирая звуки его композиций, его соло на разных инструментах, ни компании, ни поддачи после концертов ей необязательны, пусть считают, что она «ляля» Куранцева, одно из перышек в его павлиньем хвосте, — пожалуйста, Любку это не задевает.

После того раза, когда он ей посоветовал зря не тренькать, а всерьез заняться инструментом, она исчезла с его горизонта. Дала себе слово — ни за что никогда она не будет торчать там. Так бы и было. Если б не встреча у Ритуси.

Девочка эта кончала Гнесинское училище по классу фортепьяно, у нее собралась разношерстная компания: студенты, молодые специалисты, в основном из «ящиков», артистическая молодежь. Многие слова были здесь непонятны — свинг, хит, цветовая музыка, шейк. Споры в доме Ритуси казались Любке глупыми. В тот раз народу было меньше, приятель хозяйки задал вопрос об ансамблях, которые Любка предпочитает, она не раздумывая ответила: «Брызги». Ритуся, бледнолицая, измученная постоянным недосыпанием, подмигнула своему парню и показала глазами на дверь. В проеме стоял Куранцев. Сколько раз Любка видела его на концерте и вблизи, думая, что когда-то, в другой жизни, он был борзой собакой, а теперь встал на задние лапы, в его вытянутом сухом теле ощущался оглушительный заряд бьющей через край энергии, передававшейся присутствующим. И сейчас было то же. В комнате как бы все двинулось ему навстречу, он был чем-то наэлектризован, скорее всего только что пережитым успехом, — конечно, он был этим заряжен, ему хотелось разрядиться.

Когда-то отец упоминал о своем помешательстве на тогдашнем короле джаза Волкове, который в пятидесятых был богом, мечтавшим играть новую музыку. Видно, у Любки это было фамильное, видно, у обоих джаз был в крови. Никогда она толком не расспросила Митина, какую музыку играл Волков, где он сейчас. Она предпочитала не касаться скользкой темы, связанной с «Брызгами», чтоб не обнаруживать, где она мотается до ночи.

Куранцев уселся в углу дивана, блаженно улыбался, курил, помалкивая. Ритусин парень что-то громко сообщал, интересничал, в какой-то момент Куранцева представили Любке, из вежливости он пригласил на концерт «Брызг». Он никогда ее не узнавал, всегда все было заново. И в тот вечер у Ритуси и потом он не соединил эту гостью с девчонкой, торчавшей у него за сценой, так позорно провалившейся на испытании с гитарой. Все было заново, все — как после первого знакомства.

В зеленоватом свете комнаты Куранцев выглядел белозубым, светлоглазым, чуть более усталым. Часа через полтора он подсел к ней, им овладело тихое, задумчивое состояние. Интонации, мимика — все было приглушено, словно он уже растратился, выпотрошился до основания и теперь экономит на движениях и голосе. Сейчас, сидя в зале, когда они уже были давно близки, Любка знала, что в жизни он вообще чрезвычайно скромен, приглушен. Он как бы живет в полусне, вполсвиста, пока не включается свет, электроника, не вселяется в него музыка, профессия, тогда он развивает бешеный темп, невероятно выкладываясь.

Потом у Ритуси они поужинали, раза два потанцевали под кассеты с «АББОй» и «Бригантиной», говорили мало, может, и вообще не говорили, он не пытался ничем заинтересовать ее, покрасоваться успехами. Не приставал. Видно, этот музыкант прекрасно умел отдыхать и расслабляться в присутствии любого человека.

Часов в одиннадцать они ушли. Куранцев пошел провожать ее, по дороге тоже молчали; у ее квартиры он приостановился, для него еще было не поздно. Трясясь, как на морозе, она нагло, в упор посмотрела на него и сказала: «Все в порядке, не волнуйся, никого нет». Он ее сразу понял, стал что-то прикидывать в уме, топтался на месте. Из чистого упрямства, умирая от страха, она начала настаивать: заходи, рано еще, я тебе покажу кое-что. Она уговаривала себя: пусть все будет, ты же этого хотела столько времени, пусть он будет первым, разве плохо? Но его что-то останавливало. Тогда она с притворной смелостью вошла в свою квартиру, включила свет и, скинув плащ, усмехнулась ему прямо в лицо: а где же мужская инициатива? Он зашел.

После той ночи он чуть свет исчез, чмокнув ее полуспящую. Он ничего не предложил, не обусловил, ушел, и все! На многие месяцы. Вот как сложилось. Он не удосужился ее запомнить и в тот раз. Она все думала: какой бесцветной, бездарной она, должно быть, была, если не оставила ни малейшего следа в его памяти. Памяти глаз, пальцев, запаха. Но, видно, судьбе надо было свести их снова, чтобы она попала в его гороскоп. Ведь по какому-то раскладу звезд она много месяцев спустя шла мимо клуба, когда выступали «Брызги», а в Большом зале Консерватории дирижировал Тиримилин. По этому же гороскопу Куранцев не успел отдать билет на концерт знаменитого дирижера кому-то другому.

Да, они все же оказались вместе после концерта. Он вернул ее, хотя она уже уходила, глотая слезы. Володя искал дирижера в служебной комнате, потом, упустив его, потащил Любку за город, в Хлебниково. Он даже не дал ей заскочить в тетке, она так и не предупредила ее, что задержится.

По дороге на дачу Тиримилина, в электричке, он успокоился, предложил ей согреться. Во внутреннем кармане куртки, которую он набросил на Любку, оказался малютка-термос как Дюймовочка.

— Вообще-то я не пью. Принципиально, — пробормотала она, пытаясь остановить краску, бросившуюся в лицо.

— Это кофе, — усмехнулся он и отхлебнул глоток, улыбаясь виновато. — Извини. Холодно, трясусь весь, пить я тоже не мастер. — Он уже устраивался на скамейке, подложив нотный футляр под голову. — И прошлую ночь не пришлось заснуть и сегодня не светит.

Она кивнула.

— Почему тебе позарез надо именно сегодня? — поинтересовалась она.

Он приподнял голову с футляра:

— Что?

— Ты вроде сказал, либо сегодня, либо никогда.

— А… — Володя сел, встрепенулся. — Тиримилин не сможет мне отказать. Когда у человека такой триумф, ему хочется, чтоб всем тоже было хорошо. — Он замолчал, раздумывая. У него была эта манера — разогнаться, разоткровенничаться, потом на полном ходу затормозить. — Я хочу показать ему свое сочинение, в которое страшно вложился. Ясно? Он не может не понять! — В лице мелькнула какая-то дьявольщина.

— А раньше ты не пробовал?

— Пробовал. — Он резко отвернулся, прильнул к спинке скамейки.

Больше она не спрашивала. Огни мелькали за окном,