Замри, как колибри - Генри Миллер

На самом деле Америка времен Торо относилась к эксперименту не менее враждебно, чем она относится к человеку, отваживающемуся на него, в наше время. Тогда людей самых различных званий из самых отдаленных уголков не освоенного еще континента манило к себе золото Калифорнии. А вот Торо остался дома. Он разрабатывал свою собственную золотую жилу. На расстоянии всего нескольких миль от дома он нашел Сердце Природы. Хотя и по сей день нам в большинстве своем, где бы мы ни жили, достаточно проехать всего несколько миль, чтобы припасть к нему же. Я объехал всю страну вдоль и поперек, и если меня что-нибудь удивило, так это незаселенность Америки. Естественно, все необжитые места давно находятся в чьей-нибудь собственности – банков, железных дорог, страховых компаний и прочих. Поэтому стоит вам сойти на обочину, как вы тотчас «вторгнетесь» в частное владение. И все-таки эта бессмыслица сама собой отпадет, стоит людям перестать ползать на четвереньках, встать, как и подобает человеку, на ноги и покинуть свои метрополисы. Джон Браун с горсткой людей победил население всей Америки. И рабов освободили не армии Гранта и Шермана и не Авраам Линкольн, а аболиционисты. Идеальных условий жизни не существует нигде, никогда, ни в одну эпоху. Людям все дается с трудом. И труднее всего – жить согласно собственным принципам. Хотя жить согласно им – все-таки самое лучшее из того, что есть, было или будет на свете. Самое жестокое заблуждение и самообман – это откладывать свою жизнь до создания идеальной формы правления, которая позволит каждому делать то, что ему хочется. Потому что вы уже сейчас можете делать все, что хотите, прямо сейчас, в этот момент, в каждый момент, проявляя в полную силу все свои способности. Попробуйте жить по-своему, и вы увидите, как параллельно и независимо от вас возникнет новая форма правления, действительно приближающаяся к идеалу.

Торо подчеркивал значение самосознания и активного сопротивления человека внешним силам. Это, однако, не значит, что его жизнь была серой и аскетичной. Не нужно забывать, что он был человеком, отлынивавшим от работы всегда, когда к тому предоставлялась возможность, – он ведь знал, как с толком и удовольствием провести время. Строгий моралист, он не был профессиональным фанатиком. Слишком верующий, чтобы иметь дело с Церковью, он был слишком деятельным, чтобы якшаться с политиками. Аналогично он был слишком богат духовно, чтобы думать о стяжании богатств, и слишком храбр и самостоятелен, чтобы заботиться о защите и безопасности. Однажды открыв глаза, он вдруг обнаружил, что жизнь предлагает нам все необходимое для покоя и удовольствия – нужно только использовать то, что есть, готово и под рукой. Кажется, он по-прежнему убеждает нас: «Жизнь – обильна! Расслабьтесь! Жизнь – здесь, вокруг, а не где-нибудь за холмом».

Он нашел свой Уолденский пруд. Но Уолден есть везде, где его только ищут. Уолден стал символом. Но он должен стать реальностью. Сам Торо стал символом. Но он был всего только человеком, и давайте об этом не забывать! Создавая из Торо кумира, ставя ему памятники, мы уничтожаем смысл его жизни. И напротив, мы воздадим ему должное, непререкаемо следуя только своим собственным принципам. Не следует подражать Торо – нужно его превзойти! У каждого из нас своя, отличная от других, жизнь. Нам не нужно уподобляться ни Торо, ни Иисусу Христу; следует оставаться теми, кто мы истинно и по сути есть. Именно этому учит нас любая великая индивидуальность, ибо в этом – смысл всякой индивидуальности. Быть чем-то меньшим – значит приближаться к нулю.

* * *

Во времена Перикловой Греции деньги имели такое же отношение к экономике, какое, можно сказать, имеет сегодня баллистика к космической физике. Идея денег, смутно вырисовывавшаяся в конце минойской культуры, вспыхнула ярким светом в период диалектического раскола, с сократовского наскока на верховенство государства. В столь кратком трактате, как этот, мы не намерены подробно исследовать биолого-экономический аспект теории раб – хозяин, которая составляла становой хребет процветавшей тогда идеологии свободных финансов, как ее затем стали называть. Профессор Макви в монографии под названием «Происхождение денежного обращения» блестяще описал природу тех противоборствующих сил, которые в эпоху Перикла начали синтезировать и формировать гибкую концепцию, известную под термином «деньги». Как он показал в своей замечательно доходчивой книге, сама гибкость идеи позволила выжить тому modus operandi[149], который по логике вещей должен был бы совершенно отмереть к эпохе Возрождения, если не раньше. В самом деле, как прекрасно известно, особенно тем, кто специально изучал этот предмет, серьезнейшая угроза возникла во время эпидемии чумы, и не столько по причине бедственного опустошения, посеянного самой чумой, сколько от пагубных доктрин, которые выросли по иронии судьбы из сочинений Фомы Аквинского. Этому кромвеллианскому уму в его стремлении примирить изживающую себя теорию движимого имущества с находившейся еще в зачаточном состоянии концепцией сверхгосударства почти удалось разрушить очень тонкую структуру того денежного мира, который неким чудом пережил разложение более древних политических механизмов. Только к концу Средних веков на тайном сборище в Авиньоне папы, а их тогда было целых шесть, договорились считать, что Фома Аквинский заблуждался, и таким образом открыли дорогу для консолидации банков и церковной бухгалтерии, что и составляло венец всех достижений эпохи Возрождения.

С открытием Нового Света возникли новые тревожные факторы – проблема единосущностного отношения между золотом как мифом и золотом как идеализированным металлом. Это была все та же старая этическая головоломка, которую пытался разгадать Сократ в своей «Диалектической логике», проблема, неотвратимо всплывающая на протяжении истории всякий раз, как цивилизация на закате сталкивается с угрозой варварского нашествия. Ибо что бы там ни говорили историки, но всплеск энергии, следующий за вливанием чужой крови, более чем компенсируется моральным дисбалансом, который возникает вследствие нарушения привычных денежных отношений. Это происходит с неизбежностью, поскольку, как мы только что намекали, деньги, или их концептуальный образ, есть не что иное, как остаточный синтез всех еще более тонких жизненных сил, которые маскируются то физико-экономическим, то религиозно-эстетическим словесным туманом.