Гастроль без антракта - Леонид Влодавец

Лиц врачей-вредителей я разглядеть не мог — они были закрыты масками. Интересно, почему? Ведь резни не предполагалось, надеюсь? То есть операции. На фига же им такая суперстерильность, боятся, что ли, начихать на меня невзначай? Странно. Опять какие-то проводки, приборы, химия… И куда теперь, в какой век? Каким негритенком стану? От злости я замычал, и тогда одно из медикообразных существ подошло ко мне. Поглядело знакомыми донельзя чебаковскими глазенками и успокоительно моргнуло: «Не переживай, Волчара, я здесь, все будет хрю-хрю…» Откуда она-то здесь? Или мне уже начали «кино» показывать? Ведь я уже хорошо знаю, что такое искусственная реальность. Комар носа не подточит — все ощущаешь, как наяву: и цвет, и звук, и запах, и вкус, и на ощупь все чувствуешь. Живешь, да и только. Как там тетушка Эухения выражалась? «Внутренний человек»? Дурдом, ей-Богу!

Но я опять, в который уже раз, был человеком, от которого НИЧЕГО не зависело. За меня думали, решали, а я и вякнуть не мог.

Игла вонзилась мне в предплечье. Что там вкатили? «Зомби-6», препарат ј 329 или, может, долгожданный «Зомби-7» отыскался? Что сейчас начнется? Может быть, я превращусь в биоробота на манер Мэри и Синди, которыми Киска управляла будто заводными куклами? Или опять, как в самый первый раз, начну видеть картинки из чужой жизни, считая ее своей?

Однако все вышло и не так, и не эдак.

Ни ощущения беспокойства, ни каких-либо обрывочных видений, ни смешения памяти на сей раз не было. Я прекрасно, четко воспринимал самого себя как Дмитрия Сергеевича Баринова. И я знал, что все, что я вижу, происходит вне меня, без моего участия, там, где меня физически нет. То есть примерно так, как при просмотре кинофильма. С одной только разницей: я не мог ни отвернуться от экрана, ни закрыть глаза, чтобы не видеть чего-то страшного или мерзкого. Я должен был все видеть. Видеть со стороны, следуя как бы рядом, но незримо за персонажами действа.

Еще одним обстоятельством, отличающим происходившее от видеопросмотра, оказалось то, что реальность происходящего не вызывала сомнения. Три чувства из пяти работали. Только осязание и вкус были отключены. Нечто похожее я испытывал до этого лишь один раз, на ферме Толяна, когда таинственная РНС повела меня вслед за хозяином и его гостьей Таней Кармелюк. Тогда я вроде бы спал на первом этаже, но видел все, что происходило на втором…

Но самым удивительным стало то, что я не просто видел действия людей и слышал произнесенные ими слова, но и знал (не догадывался, а именно знал), что они думают. Разумеется, не всех, кто появлялся в поле зрения — тогда бы я свихнулся! — а только тех главных лиц, которые принимали участие в событиях. Знал я и то, что они чувствуют. Их вкусовые и осязательные рецепторы передавали мне информацию, дополнявшую то, что я видел, слышал и обонял. При этом «фильм», крутившийся у меня в голове, четко разделялся на несколько отдельных эпизодов, связь между которыми была несомненна, но все происходившее в промежутке между ними оставалось «за кадром». Вот такая система.

Я сразу понял, что угодил в XVIII век. Причем не куда-нибудь в благопристойную Великобританию или Францию до революции 1789 года, а в родную матушку-Россию. Но не в Петербург и не в Москву. Попал я куда-то в заволжскую степь, где пылили копыта загнанных долгой гонкой казачьих коней. Осколок уже разбитого генералами пугачевского войска все еще пытался продлить свою волю. Уж полгода, как срубили на Москве голову «Петру Феодоровичу», а полсотни перераненых, голодных и рваных ватажников метались по степи, уходя от конных отрядов генерал-поручика Суворова. Среди казаков и

мужиков, среди прожженных кострами, пропыленных чекменей и армяков странносмотрелся некогда богатый, хотя и изодравшийся вконец кафтан, болтавшийся на плечах рыжеволосого бородатого детины. Был этот детина тяжко ранен и держался в седле с трудом, поминутно кашляя и отхаркивая кровь. Если б не коренастый казачок в мятой папахе с оборванным шлыком, ехавший рядом с ним, давно бы свалился рыжий со своей лошаденки.

— Держися, держися, Ваня! — уговаривал казачок. — Али Богу молись, только не спи — помрешь! Кровищей весь изошел…

— Надо помирать, — вяло ответил рыжеволосый с заметным английским акцентом. — Очень плохо. Дышать нельзя. Совсем дурно.

— Погоди, погоди ты помирать! — подбодрил казак. — Можа, найдем где какого лекаря али бабку, выходят. Пульку бы у тебя из грудей вытянуть да завязать покрепче…

— Гусары! — заорал кто-то. — Гусары от взгорка скачут! Тикай!

Тучка пыли, в которой неясно просматривались силуэты коней и всадников с длинными султанами на шапках в форме усеченного конуса, внезапно появилась справа, на пологом холме. Она быстро росла, в ней уже видны были вздетые над головами синие искорки сабель.

— Порубают! Тикай! — загомонили в рядах пугачевцев. Нагайки отчаянно захлестали по крупам выдохшихся лошаденок, но заставить их двигаться быстрее было почти невозможно.

Гусары налетели с ревом, сытые строевые кони грудью сбивали набок истощавших кляч, безответно хлопали пистолетные выстрелы — повстанцы уже который день как извели последнюю жменьку пороха. Но все же даром не дались. Кто изловчился пырнуть гусара пикой, кто сумел достать царевых слуг саблей, а один метнул топор. Казачок, опекавший рыжеволосого, с остервенением отмахивался саблей, все время пытаясь выпихнуть из свалки своего друга, но тот приник к конской шее и обвис на седле.

— Этого, в кафтане — живьем! — приказал гусарский поручик своим усачам.

Но не так-то просто было это сделать. Ловкий казак зацепил одного по лицу, второму проткнул живот и, лишь сшибленный с седла пулей в голову, прекратил сопротивление.

Ни один пугачевец не ушел. Пленными взяли пятерых, прочие бездыханными полегли в кровавую, потоптанную конями пыльную траву.

Лежал в траве и рыжеволосый, но дышал еще. Над ним стоял приметивший его поручик и спрашивал, поигрывая клинком:

— Как звать? Отвечай, кто ты есть!

— Помирает он, вашество, — сказал один из пленных. — А звать его Иван, хоша он и нерусский. Иноземец крещеный, из купецкого звания. Зимой еще прибился, под Оренбургом.

— Иноземец? — удивился поручик. — А ну, братцы, на седло его и к лекарю живее! Кто живьем довезет — штоф водки!

Тут кадр сменился, и я увидел Ивана с забинтованной грудью, закованного в цепи, под мрачными сводами закопченного подвала. Я уже знал, что этот «Иван» на самом деле Шон О'Брайен, правнук капитана Майкла О'Брайена. Допрашивали Ивана-Шона двое офицеров в потертых зеленых мундирах, сидевших за столом, заваленным бумагами и гусиными перьями. Было душно, офицеры поснимали не только треуголки, но и парики. За спиной О'Брайена отчетливо просматривались гориллообразный палач, поигрывающий кнутом, пылающая печка и дыба.

— Отвечайте, сударь, — довольно мерзким канцелярско-следовательским голосом произнес один из чинов, сидевших за столом. — Ваше имя доподлинное?