Царь Федор Алексеевич, или Бедный отрок - Дмитрий Володихин

Отзыв Медведева обширен и велеречив, но суть высказана кратко. В двух словах ее можно выразить так: «честь» следует давать «по разуму и по заслугам», а не по «благородству крови». Медведев безусловно поддерживает реформу. И было бы странно, если бы он ее оценил в негативном ключе: еще учитель Медведева, Симеон Полоцкий, ругал местничество. И, возможно, именно он когда-то заронил в ум государев идею решительного отказа от этой общественной традиции.

Иноземец-аноним, являвшийся, по всей видимости, агентом католического священноначалия в Москве, отметил крайнее неодобрение царских действий русской знатью. По его словам, «бояре» и без того не любили Федора Алексеевича, «возненавидевшего отеческие обычаи» и полюбившего «одежду и украшение польские», но особенную неприязнь он вызвал тем, что «приказал сжечь книгу государства Московского, содержавшую в себе означение степени и достоинства древних и знатных фамилий, то, чем кто заслужил право на именитость. Так как в эту книгу многие вносили свои имена не за какой-нибудь доблестный подвиг воинский, а за то, что богаты и успели подкупить, то государь приказал сжечь ее, выставляя причиною то, что это несправедливое предпочтение одних другими, после внесения имени в книгу, причиняет часто большой беспорядок и непослушание ему, государю, и что за этим необходимо должно последовать падение государства. Нередко случалось, что в военное время мужи крепкие и рукою и умом, но беднейшие и не так значительные предпочитались другим по должности, быв назначены в военачальники или полководцы; но, не быв означены в книге вышеписанной, бывали презираемы другими, которые, быв почтены не за заслуги, а за пролазничество и деньги, или за что-нибудь другое внесены в книгу, хвастались именитостью, доставшеюся им от предков. Из этого происходили с той и другой стороны споры, несмотря на права должностных людей, и угрожали царству гибелью. Сожжение этих книг, учиненное под таковым предлогом, поселило в сердцах многих людей отвращение к Феодору»[192].

Тут, конечно, происходит путаница между двумя принципиально различными явлениями русской жизни. Борьба с местничеством — одно, а противодействие, которое оказывала сама знать попыткам неродовитых людей влезть в высший эшелон политической элиты (в том числе и за счет фальсификации разрядных документов), — совсем другое. Неточность в письме иноземца понятна: до конца понять суть местничества, его недостатки и достоинства, а также причины его отмены легче было русскому человеку. Для иностранца это элементарно трудно: слишком уж специфическое явление… Но сообщение это ценно тем, что в нем ясно показана отчетливая ненависть к реформе со стороны пострадавших от нее «бояр». Иначе говоря, со стороны древней русской аристократии. Очевидно, открытого выступления не произошло только по одной причине: Федор Алексеевич стоял во главе мощной консолидированной группировки, и ему сочувствовала та часть дворянства, которая оказалась лишена карьерных перспектив из-за местничества. Сила солому ломит…

Тот же автор (да и некоторые другие) сообщает о желании «бояр» похоронить преобразования, сделанные Федором Алексеевичем, после его кончины. Однако царевна Софья, правившая твердой рукой, не позволила этим планам сбыться.

Иностранные авторы, писавшие в XVIII веке, оказывались в более сложном положении. Они не могли воспользоваться той свежестью впечатлений, какой располагал очевидец или хотя бы современник. И, разумеется, они пытались трактовать местничество как нечто подобное жестокому противоборству абсолютных монархов Европы со своими фрондирующими герцогами. Но какая у нас фронда? Где она? Ко второй половине XVII столетия русская «служилая аристократия» пришла с гораздо более слабыми позициями, нежели аристократия европейская. У нее отбирали последнюю привилегию — жалкую, неудобную, но все-таки отделявшую полсотни родов от прочего дворянства. Уничтожение этого «разделителя» европейские авторы понимали; но относительная слабость нашей знати и ограниченность ее прав ускользали от их разумения.

Никто из современников не порицает это преобразование Федора Алексеевича. Князь М.М. Щербатов, историк и публицист екатерининского времени, помянет его недобрым словом. Но авторы конца XVII столетия кратко, без особых «цветов красноречия», выражают удовлетворение. Кажется, местничество и впрямь отжило свой век: общество смирилось с официальным его уничтожением без диспутов и мятежей. Как видно, идеи о ликвидации местнического обычая давно усвоились коллективным сознанием военно-служилого класса, к ним привыкли.

Современный историк А.П. Богданов высказался на этот счет, высоко подняв сознательность русского военно-служилого класса: «Почему же современники не заметили самого мероприятия, из-за коего потомки пролили столько чернил? Соборный акт отменял устаревший обычай, затруднявший службу одним, угрожавший благополучию других и мешавший осуществлению государственной власти силами дворянства. Поэтому о местничестве, хотя его рецидивы еще случались, никто и не вздохнул»[193]. Что ж, в какой-то степени А.П. Богданов прав. «Вздыхали»-то по старине, должно быть, многие. Однако неудобство ее отчетливо осознавалось в русском обществе.

Но, вероятно, причиной относительно слабого внимания, обращенного людьми конца XVII века на столь значительное царское деяние, было еще и то, что ждали продолжения «ползучего», неявного местничества там, где его громогласно и прилюдно уничтожили.

Так и происходило.

Тот же историк местничества А.И. Маркевич пишет: «Совершенная правда, что служебное местничество продолжалось и после своей официальной отмены; такова была сила местнических традиций, что правительство, в иных случаях, где местничество было несколько замаскировано и не било в глаза ссорою, делало постановления, объясняемые исключительно его местническою точкою зрения…»[194]

Из-за подобных ситуаций правительство после смерти Федора Алексеевича еще несколько раз издавало указы о недопустимости местнических тяжб — то в одной служебной сфере, то в другой. Казалось бы, как можно ограничивать то, что уже полностью уничтожено?! Но прямолинейная «математическая» логика плохо подходит к столь тонкой материи, как реформирование социальной сферы. Эти «подправляющие» указы напоминали потенциальным местникам: «Будьте осторожны! Глубинная суть столкновений, коим вы становитесь заводчиками, правительству ясна. Не стоит нарываться на неприятности, предерзостно обходя закон».

Помимо таких вот «неявных» тяжб время от времени случались местнические столкновения открытые, притом ничем не отличавшиеся, по сути, от больших местнических битв прошлого. Бывали они на протяжении всего конца XVII века — как минимум до середины 1690-х! Подвергались ли местники карам? Не всегда. Если их все же ставили на место, то делалось это сочувственно, «с пониманием». А значит, без особой суровости. Государство било их, большей частью… с ленцой.